Над пляжем разнесся сигнал тревоги и им пришлось идти обратно. У входа в госпиталь Кайсей, они вдруг услышали молодой женский голос: "Мамочка!". Медицинская сестра обнялась с женщиной средних лет с матерчатой сумкой на плече. Очевидно, мама вернулась из деревни. Сейта рассеянно пялился на эту сцену, растроганный и завидующий молодой медсестре. Однако, сигнал "Всем в убежище" заставил его кинуть взгляд в сторону моря. Над заливом Осака низко прошли B-29, постановщики морских мин. Может, они уже нашли и разбомбили свою цель? Большие воздушные налеты, казалось, происходили где-то там - всё дальше и дальше от места, где были они.
"Я знаю, что это звучит ужасно, но мамино кимоно тебе уже без надобности, так почему бы тебе не продать его, не купить риса? Знаешь ли, твоя тётя уже давно распродает вещи, чтобы удержать нас всех на плаву". Вдова увещевала его, приговаривая, как счастлива была бы его мама, поступи он именно так. Еще не дослушав ответ Сейты, она распахнула чемодан с европейской одеждой и сноровисто вытряхнула на татами одно, два, три платья. Ее сноровка выдавала давнее знакомство с вещами, укреплявшееся в отсутствие хозяина. "Могу поспорить, за это можно выручить целый то (4,8 галлона). Тебе тоже надо питаться, наращивать мускулы. Ты ведь будущий солдат!"
Это было кимоно, которое носила его мама, когда была чуть моложе. Сейта вспомнил, как на родительском собрании он все время оглядывался назад, чтобы убедиться, что его мама самая красивая; какой гордостью она была наполнена тогда; какой удивительно молодой она выглядела, пока они ехали на поезде в Куре, чтобы встретить там отца; и как счастлив он был, просто дотрагиваясь до ткани. Но это было давно. А теперь за мамино платье можно было выручить целый то риса; просто услышав эти слова – один то – он почувствовал, как по коже поползли голодные мурашки. Их маленькая бамбуковая корзинка была заполнена рисом меньше, чем наполовину – а между тем, им с Сецуко предстояло кормиться из нее еще целых пять дней.
Вокруг Манхитани было множество фермерских домов. Вдова ушла и вскоре вернулась с мешком риса. Наполнив до краев широкогорлую бутылку Сейты из-под слив, остальное она высыпала в деревянную корзину для своего семейства. Два или три дня они с сестрой наедались до отвала, но вскоре тётка вновь стала подавать им овсянку вместо риса; когда он высказал свое недовольство, тётка сказала: "Сейта, ты уже взрослый мальчик, но почему-то совсем не думаешь о том, как ладить со всеми нами. Ты, когда у нас поселился, сколько риса с собой привёз? Нисколько? А теперь говоришь "дайте мне еще риса". Сам подумай, есть ли на это основания". Были основания, или нет, но она каждый день наполняла рисом, вырученным от продажи маминого платья, коробку для ланча, принадлежащую ее дочери, а также готовила рисовые шарики для постояльца-таможенника. Пришлым детям доставались поджаренные бобы без масла, которые Сецуко не желала есть после того, как заново распробовала рис. "Но ведь это наш рис…" "Что-о? Так я вас, выходит, обманываю?! Сильно сказано. Мы вас, сирот, приютили, а ты, значит, вот так. Хорошо же – отныне будете сами для себя готовить. Чтобы всё без обмана. Да, и еще вот что, Сейта, у вас ведь и в Токио есть родня, так? По материнской линии – уж не помню, как там его зовут. Написал бы ты им письмо, а то Нисиномию тоже ведь могут однажды разбомбить". Тётка не выпроваживала его из дома напрямую, но, доведись ей однажды сделать это – она не почувствовала бы себя неправой. Сейта и Сецуко явно загостились в этом семействе. Где-то в Кобе была еще жена папиного двоюродного брата с ее семейством, но их дом тоже сгорел, а следы затерялись.
В лавке кухонных принадлежностей он купил половник, глиняный горшок, плошку для соевого соуса и деревянный гребешок для Сецуко за десять иен. Утром и вечером он варил рис на горелке, которую пришлось взять напрокат. Рис сдабривался зеленью, отваренной в соевом соусе. В дело шли тыквенные плодоножки, трава, прудовые улитки, сушеные кальмары, размягченные в кипятке. "Расслабься, не сиди, словно посох проглотила". Повернувшись лицом к своей неказистой миске, водруженной без подноса прямо на татами, сестренка сидела совершенно прямо – так ее приучили. Покончив с едой, Сейта лениво потянулся и тут же услышал в свой адрес: "Смотри, в корову превратишься".
Ему стало легче, когда он стал готовить отдельно – вот только рук на всё не хватало. Как-то он принялся расчесывать волосы Сецуко деревянным гребнем, и обнаружил, что девочка вся завшивела – и где только умудрилась? Вши и гниды сыпались на пол из-под гребня. Вскоре обнаружилось, что и в его белье завелись насекомые – стоило ему однажды проявить небрежность, развешивая его. "Враги с самолетов, наверное, разглядели бы" – брезгливо заметила тетка по этому поводу. Он отчаянно пытался быть чистоплотным, но каким-то образом, они с сестрой день становились всё грязнее день ото дня – в ванную комнату их больше не пускали, общественная баня была раз в три дня и только со своими дровами, а добывать дрова становилось всё труднее. Днем он валялся на спине, читая старые женские журналы, купленные накануне в киоске на станции - такие журналы когда-то покупала его мама. Когда звучала тревога, или радио объявляло о приближении нового налета, он подхватывал Сецуко и прятался в глубокой пещере за прудом. Он совершенно не желал лезть в плохо оборудованное убежище. Все это испортило их репутацию среди соседей, уже уставших от сирот военного времени – не без участия вдовы, разумеется. По мнению соседей, мальчик в возрасте Сейты был обязан принимать активнейшее участие в тушении пожаров – но, услышав однажды свист падающих бомб, зная, с какой скоростью распространяется огонь, он не испытывал никакого желания противостоять вражеским налетам.