— Прием старый и почти детский! — усмехнулся Борс. — Когда мы были еще мальчишками и хотели мистифицировать кого-нибудь так, чтобы нас не узнали по голосу, мы клали под язык пуговицу или горошину. Но сознайтесь, что она была необыкновенная женщина!
— Уж чего необыкновеннее! — пробурчал Табурин. — Одна на миллион! Да и того меньше!..
— Что это? — спросил себя Борс. — Беспринципность, цинизм или полная аморальность?
— И то, и другое, и третье… А сверх того еще четвертое, пятое и десятое!..
— Как мало ей было нужно, чтобы решиться на такое дело! — с горечью и грустью продолжал свою мысль Борс. — Деньги, ревность и страх перед тем, что любовник променяет ее на другую… Вот и все!
— В ее возрасте страх перед потерей любовника — страшная штука!
— Да, конечно! Тем более, что и любовник был не совсем обыкновенный, и любовь была черт знает какая! Не любовь, а сплошная патология!
— В этом деле все патология! Но только, — вдруг спохватился Табурин, — вы… Нельзя ли сделать так, чтобы роль Миши как-нибудь затемнить? замять? Его, конечно, будут допрашивать, так нельзя ли, чтобы помягче и поосторожнее допрашивали? Надо же пожалеть мальчика!..
— Об этом не беспокойтесь! Там люди тоже что-то понимают и чувствуют. Не бессердечные же там люди!
Табурин не выдержал, встал с места и начал ходить по комнате.
— Патология! — воскликнул он, останавливаясь. — Сплошная патология! Любовь к мальчику, извращенность и… коньяк! А с другой стороны вывороченная наизнанку натура и… никаких нравственных устоев и преград! Вот и сорвалась! Вот и не выдержала!
— В час убийства она была сильная! — продолжал думать вслух Борс. — Воображаю, как в этот час все было в ней собрано в одну точку и сжато в кулак: воля, мускулы, нервы, сердце… Цель овладела ею, крепко держала ее в этот час и подавляла в ней все другое. А потом, конечно, все оборвалось: реакция! Я, помню, когда-то спасался от бешеной собаки и бежал от нее… Всего 30–50 шагов, но как я их бежал! Что есть силы, что есть духу! Каждым мускулом бежал, каждым нервом! А когда вбежал в дом и захлопнул за собой дверь, то не мог уже стоять на ногах: упал на пол от бессилия! Вот и с ее душой тоже так стало: упала в бессилии!
— Да, тоже так… И добавьте к тому, что душа и совесть у нее были уже давно надтреснуты и надломлены. Помните, я вам рассказывал про эту птицу, Пагу! И от нее тоже шла трещинка через совесть, от многого шли трещины! Патология даром не далась! Вот надтреснутая душа и довела ее до… до конца!
— Но погодите! — остановил его Борс. — Тут есть пункт, над которым надо подумать. Она здесь пишет, — положил он руку на листы бумаги, — что Ив ничего не знал. Будто бы и весь план убийства придумала она сама, и выполнила его тоже сама. Как по-вашему, — с сомнением в голосе спросил он, — можно этому верить?
— Безусловно можно! — без колебания ответил Табурин. — Ведь у нее на то была грандиозная причина, и я эту причину вот как понимаю! Колоссально понимаю!
— Какая причина?
— Да ведь она же о ней пишет! Разве вы забыли? Или не обратили внимания?
Он перебросил несколько листиков письма и нашел нужный.
— Вот!.. «Я могла убить, — словно убеждая в чем-то, прочитал он, — но я не могла допустить, чтобы Ив знал, что я — убийца. Я не могла бы жить, если бы он знал, что я — убийца».
— Это тоже патология! — усмехнулся Борс.
— В этом деле все патология! — отрезал Табурин. — Ни одного здорового, человеческого кусочка нет! Но позвольте, позвольте! — всполошился он. — Если Ив ни о чем не знал, то его, выходит, ни в чем и обвинять нельзя?
Борс подумал.
— Если он ни в чем не участвовал и ничего даже не знал, — ответил он, — то ни обвинения в убийстве, ни обвинения в соучастии ему, конечно, предъявить нельзя. По совести он — соучастник, юридически — нет.
— А в моих глазах, — рассердился Табурин, — он главный убийца и есть!
— Вероятно, и в моих тоже! — согласился Борс. — Он убийца, и притом — главный!
— Ведь все же совершилось по его воле и по его приказу! Разве не так? Пружину завел он! Ведь Георгия Васильевича она убила, так сказать, не для себя, а для него, для Ива! Она ведь все разъясняет: это был путь к тому, чтобы Ив смог овладеть Юлией Сергеевной. Так? Лишить ее мужа и Виктора, оставить одну в беспомощности, напугать арестом, судом и тюрьмой… Заставить ее связать свою жизнь с Ивом и подчинить. Да как подчинить! Внутренне! Колоссально! Чувством благодарности, признанием, близостью подчинить! И кто знает, если бы Юлия Сергеевна тогда испугалась и бежала с Ивом, то… Вы представляете себе? Полгода, год… И, пожалуй, Ив дождался бы своего!