Германский город позднего средневековья был смесью противоположностей, а также и тем, что более поздняя историография называла «протоплазмой» современного германского государства{145}. С одной стороны, имелось раздражающее Verordnungsfreudigkeit [Verordnungsfreudigkeit (нем.) — предписание, приказ. — Прим. перев.], в соответствии с которым каждого недвусмысленно ставили на свое место, — вплоть до одежды, которую ему следует носить, районов города, в которых он может жить, и даже слов, которые он может использовать. Все эти предписания свидетельствовали, что общество больше боится анархии, чем тирании. С другой стороны, успокаивали безопасность и свобода. Во времена позднего средневековья и в начале новейшей истории Германии это означало физическую безопасность и материальное благополучие. Когда в 1520 году Мартин Лютер определил «свободу христианина», выступив со знаменитым памфлетом «О свободе христианина», он не говорил об «одном человеке, одной вере», или о праве молиться так, как человек пожелает. Вместо этого он описал условия, при которых можно жить одновременно как «господин всех вещей и раб всех вещей». Под этим он имел в виду жизнь вне споров о вопросах веры, свободную от греха, смерти и дьявола, внутренне достаточно безопасную, чтобы действовать уверенно как от себя лично, так и от имени соседа. Это была духовная и нравственная параллель свободы и безопасности, которые искало в своих городах население. Это надеялись найти люди, бежавшие от преследований и безработицы в сельской местности.
Когда территориальные и городские правительства усилили свою власть в пятнадцатом и начале шестнадцатого столетия, осажденные города, — как крупные, так и малые, — и деревни увидели союзника в лютеранском восстании. Призыв Лютера к знающим Библию, к саморегулируемым христианским общинам, свободным от папского влияния и эксплуатации, казался духовным подкреплением гражданской борьбы за поддержание местных республиканских институтов перед лицом хитрых и подлых высших городских чинов и территориальных князей. Причем так думали во всей стране люди, различные по социальному положению, Лютер даже говорил о церкви, как о Gemeinde [Gemeinde (нем.) — община], соседней общине таких же верующих, которые являются равными в духовном плане и берут на себя моральную ответственность за благополучие друг друга. Он отвергал традиционное представление римско-католической церкви, которая строится в виде пирамиды, начиная от низших мирян через духовных лиц к Папе и святым на небесах{146}.
Германские города не были единственными обществами того времени, кто осознал родство с протестантской Реформацией и принял ее не только для целей, являвшихся главными для самих реформаторов. Некоторые рыцари Империи увидели в Реформации союзника. То же можно сказать и о простолюдинах из сельской местности{147}. Многозначительным комментарием к приоритетам реформаторов является то, что они поощряли цели и городов, и сельской местности, и князей без дискриминации кого-либо из них. Реформаторы одновременно кусали и целовали политические руки, которые кормили их во всех трех округах. Они делали это, поскольку все, чего они хотели добиться, держалось на выживании и успехе их соответствующих церковных институтов.
ПЕРВЫЙ ПРОТЕСТАНТСКИЙ КНЯЗЬ
Ни один человек не имел большего отношения к выживанию и успеху Реформации, чем саксонский курфюрст Фридрих Мудрый. Защита им Лютера в 1517 году позволила Реформации слиться с германским национальным движением, которое предшествовало ей и приняло ее. В результате получилась Германия с большим самосознанием и культурно унифицированная, несмотря на новое деление по конфессиям, которые создала Реформация. Почему этот самый набожный из германских князей-католиков стал защитником молодого еретика?
Капеллан двора Фридриха и секретарь Георг Спа-латин, создал важную связь между этими двумя людьми. Перед тем, как присоединиться ко двору в Виттенберге в 1509 году, он изучал право и теологию в университетах Эрфурта и Нюрнберга. В Эрфурте размещался религиозный орден монахов-августинцев, последователей религиозного учения Августина, в который Лютер вступил в 1505 году. Нюрнбергский университет был базовым для ведущих гуманистов. В 1511 году Спалатин способствовал прибытию Лютера в Виттенберг и также сыграл ключевую роль в том, чтобы сделать членов кружка гуманистов Виллибальда Пирхгеймера из Нюрнберга первыми публицистами Реформации. В Спалатине германские движения за реформы в религии и образовании нашли влиятельного и высокопоставленного друга из саксонского правительства, желающего и способного помочь и облегчить их национальное слияние.
Как и другие великие князья в германской истории, Фридрих был как человеком своего времени, так и человеком будущего. Посетители и гости охотились с ним в богатых дичью заповедниках, окружавших его любимое место жительства в замке Лохау, где настреляли невероятное количество дичи и птицы (по сообщениям одного охотника в один осенний охотничий сезон застрелили 208 медведей, 200 рысей и еще большее количество волков, кабанов, оленей и птицы){148}. Те же самые посетители также бились в курфюрстом на рыцарских турнирах на полях в Виттенберге, эти сцены были увековечены придворным художником Лукой Кранахом (а в дальнейшем — Пабло Пикассо, который перерисовал наброски Кранаха в период кубизма){149}. После спортивных мероприятий устраивались лекции и проповеди в новом университете, основанном при смене столетий, и в обновленной церкви замка.
Как один из первых либерально образованных германских князей, Фридрих достаточно хорошо знал латынь, чтобы переводить классические тексты и собирать меткие выражения Сенеки, Теренция, Цицерона и Катона. Влияние гуманистов на его воспитание можно увидеть в расписанных Кранахом стенах Виттенбергского замка, где Персей спасает Андромеду от морского чудовища, сад с золотыми яблочками, охраняемый Гесперидами, и аргонавтов в поисках Золотого руна{150}. В двадцать два года недавно коронованный Фридрих активно поддержал награждение первого поэта-лауреата Германии, беспутного Конрада Цельтиса, большого поклонника римского историка Тацита, организовавшего и возглавившего кампании за доставку в Германию Аполлона. Фридрих переписывался с Дезидерием Эразмом и его итальянским издателем Алдусом Манутиусом, а также ведущим германским христианским гебраистом [гебраист — знаток древнееврейского языка и литературы. — Прим. перев.] Иоганном Ройхлином, которого защищал от фанатичных доминиканцев, желавших уничтожить еврейские письменные работы и наказать друзей евреев из христиан. Дюреру Фридрих платил уже в 1489 году, и тот два раза писал его портрет, в первый раз с Цельтисом, позднее ему заказали расписать алтарь, и Фридрих послужил прообразом одного из трех королей, которые приветствовали Иисуса в день его рождения. На ежегодной Лейпцигской ярмарке Виттенберг считался лучшим покупателем, а современные историки искусства называют коллекцию Фридриха «Возрождением на полотнах Виттенберга»{151}.
Традиционное религиозное благочестие было в равной степени как княжеской страстью, так и жизненно важной точкой соприкосновения с Лютером. Фридрих несколько раз устраивал паломничества, включая путешествие в Иерусалим, поклонялся святой Анне, покровительнице путников, попавших в трудное положение (обращение «Помоги мне, святая Анна» он приказал отчеканить на саксонских монетах){152}. Во время паломничества в Иерусалим Фридрих собрал многочисленные реликвии, и это стало началом самой большой коллекции реликвий в Северной Европе. Она включала кость из руки святого Фридриха, в честь которого он был назван (это был подарок епископа Утрехта). В конце второго десятилетия шестнадцатого века коллекция достигла почти девятнадцати тысяч экспонатов, и они выставлялись в десяти галереях в церкви замка. Ее посещение, если правильно ее осматривать и поклоняться святыням, обещало паломникам 1 902 902 года блаженства после отпущения грехов, в которых покаялся, в противном случае это время человек проведет в очищающем огне чистилища{153}.