Спасение более сложной Германии от мрачного морализаторства послевоенной (после Второй Мировой войны) историографии стало задачей ныне покойного немецкого историка Томаса Ниппердея, великого представителя исторической критики. Он начинал, как историк, занимающийся эпохой Реформации, и имел преимущество, зная об исторических аспектах и прецедентах. Он также верил, что заслуживающую доверия историю следует писать хронологически, двигаясь вперед — от прошлого к настоящему, а не от настоящего к прошлому. К последнему склонялись многие послевоенные историографы. Одно дело знать концовку и быть подвигнутым ею к изучению всей истории, и совсем другое — пересказывать ту же историю от ее известного результата назад. «Вначале был Наполеон», — совершенно серьезно пишет Ниппердей в первой строке многотомной истории Германии{15}. Современная германская история началась с поражения Австрии и Пруссии в результате столкновения с французами в 1805-06 гг. и оккупации Рейнланд — а не с канцлерства Гитлера. Пребывание Гитлера у власти дает очень мало ключей к тому, что произошло до того. Если брать 1933 год, как первую страницу современной истории Германии, то наиболее вероятно, что это будет и последним словом о ней.
Однако никто не сомневается, что прошлое отбрасывает тени на настоящее. А в последние десятилетия эти тени стали еще более мощными. Линия, ведущая от элиты императорской Германии к президентству фельдмаршала Пауля фон Гинденбурга в Веймарской республике, — прямая и четкая, как и те, что ведут от шовинизма Вильгельма II к дроблению на партии в 1920-ые и 1930-ые годы. Но страх перед родившимися за пределами страны немцами, которые в первую очередь клялись в верности королевствам вне границ фатерланда, присутствует у немцев со Средних веков. В девятнадцатом и двадцатом столетиях верные Риму католики, революционеры-марксисты и евреи, добившиеся успеха, несмотря на малый процент среди всего населения, стали современным воплощением этих страхов.
Хотя Ниппердей оценивал новизну девятнадцатого столетия, он не видел никакого опасного синдрома в такой неразрывности и целостности — история современной Германии не является прогрессирующим генетическим заболеванием. Немецкий фашизм и национал-социализм были «чем-то новым» — ни сводимым к тому, что им предшествовало, ни вышедшим целиком из него. Прошлое Германии знало альтернативные формы политической организации — от антиавторитарных общественных движений эпохи Реформации до недолго продержавшегося демократического движения девятнадцатого столетия. То, что четырнадцать из двадцати пяти европейских демократий, существовавших в 1919 году, пали к 1938 году, дает ясно понять: Германия была не единственной нацией, которая допустила ошибки на пути к народовластию{16}.
Урок, который дает эта критика послевоенной (после Второй Мировой войны) историографии, является двойственным. Чтение истории от настоящего к прошлому — это, скорее, просто чтение, а не обучение на ее примере. И точно также искажающим можно считать утверждение о том, что историю следует рассматривать только в черно-белых тонах. Это, как описывал Ниппердей, «однородно, амбивалентно [и] наполнено противоречиями, которые невозможно разрешить. Реальность — это не система, где все одинаково устроено, [она] двигается дальше путем конфликтов, отличных от тех, которые выбирает «историческая непрерывность» — конфликтов, четко не попадающих в категории перспективный/неперспективный или демократичный/недемократичный»{17}.
Несмотря на неопровержимые доказательства германской нормальности в десятилетия перед Первой Мировой войной, спорящие по всем вопросам, касающимся Германии, делятся на противоположные лагеря. Для критиков Ниппердея он являлся не благородным рыцарем, развеивающим плохую легенду. Для них он был апологетом, нацелившимся обелить и реабилитировать почти что столетие немецкого фашизма в ответ на желание объединенной Германии уменьшить болезненную часть германской истории. Для критика Ниппердея Ричарда Эванса самым важным вопросом являлся следующий: можно ли «оправдать» значительный сегмент германского прошлого, то есть можно ли с него снять ответственность за 1920-ые и 1930-ые годы?{18} Еще больше беспокоит признание Ниппердеем непрерывности между Германской Империей и национал-социализмом, и, тем не менее, отказ провозгласить их «двумя горошинами в стручке»{19}. Ниппердей считал, что цвет истории имеет серый оттенок, она смешанная и противоречивая. Он не желал уравнивать тень с сутью, поскольку отрицал тени. Следуя этой логике, Германская Империя, Веймарская республика, национал-социализм, Третий рейх и современная Федеративная Республика должны, в итоге, говорить только за себя. Никто не может ни осуждать, ни оправдывать других.
Британец Эванс присоединился к представителям исторической критики. Поскольку он был британцем, то ясно, что он относился снисходительнее и великодушнее к тем, кто мазал дегтем большой сегмент германской истории при помощи нацистской кисти, чем к тем, кто оправдывал любую возможно замешанную в деле часть. Вера в то, что истинные, но непропорциональные меры добра и зла существуют в каждую историческую эпоху, подверглась главной проверке в Германии в 1930-ые и 1940-ые годы. Следуя логике Ниппердея, эти десятилетия кажутся такими же нравственно смешанными, как любые другие. Их и следует изучать как таковые. Однако многие не могут ни забыть, ни простить ужасы тех лет и находят стирание из памяти и прощение не только проблематичными, но еще и богохульными.
Теперь многие убеждены, что чтение прошлого Германии с точки зрения 1930-х годов неправильно, а этот подход устарел. Восстанавливается более объективная и сочувственная история тех лет{20}. С каждым новым поколением немцев трагедии 1930-х и 1940-х годов становятся менее немецкими, чем раньше. Ведь Германия, как любая другая страна, — это люди, которые живут и работают там, это немцы, родившиеся после тех мрачных десятилетий. И они не допустят, чтобы им диктовали, как жить, и управляли их жизнью. Обвинения Ниппердея и его работ в обелении нацизма ведут дискуссию вперед. И это — напоминание о вызове, который будет брошен любому, кто прикладывает руку к этому плугу{21}.
ПОЛИТИКИ
Во время своего появления в 1949 году новые правительства Восточной и Западной Германии имели основания поставить 1933 год в центр германской истории. Как Германская Демократическая Республика (ГДР), так и Федеративная Республика Германии (ФРГ) узаконивали свое правление, как можно теснее связывая себя с антинацистским Сопротивлением. В ГДР коммунистическая партия (правящая (но не единственная) политическая партия ГДР называлась Социалистической единой партией Германии. — Прим. ред.) объявила себя «изначальным врагом» национал-социализма. В этой роли она требовала для себя права продолжать «наследие лучших немцев». В ФРГ тоже имелась кровь мучеников для показа, и там демонстрировали ее, чтобы установить законность своего существования. Это стало напоминанием завоевателям Германии, которые почти не делали различий между нацистами и немцами, что альтернативная Германия существовала на протяжении всего правления Гитлера{22}.
Если учитывать собственный политический опыт союзников и то, насколько малые ожидания они возлагали на немцев, то их грубая идея коллективной вины становится понятна. Более того, нельзя назвать ее полностью неуместной или несвоевременной. Самым заметным актом германского сопротивления, на который ссылалась ФРГ, обосновывая свои моральные права, был заговор Штауффенберга с целью убийства Гитлера в 1944 году{23}. Участники заговора не были либеральными демократами. Они не больше верили в либеральную демократию, чем в национал-социализм, и это понятно, учитывая природу демократической эпохи, в которой они жили. Это были люди, следовавшие традициям Пауля фон Гинденбурга, второго президента Веймарской республики, который оставил бы Гитлера гнить в безвестности в 1932 году, если бы его правительство смогло получить большинство голосов без поддержки национал-социалистов{24}. Как и Гинденбург, заговорщики Штауффенберга ненавидели и Гитлера, и популистскую демократию конца 1920-х и начала 1930-х годов. Именно она привела Гитлера к власти и удерживала там. Если бы заговорщики добились успеха, то их новое правительство не поставило бы на его место своего Черчилля или Рузвельта. Оно не стало бы соглашаться ни на какой мир, по условиям которого Германия не вернулась бы в свои границы на момент начала Первой Мировой войны или не признавался бы ее суверенитет в Европе{25}.