Бах передавал это через музыку, подвергая застывшие и неуязвимые темы чередующимся консонансу и диссонансу, повторно разбирая и перестраивая любую слышимую крепость, которую мог надеяться построить слушатель. В процессе разнообразие бросало вызов единству, а беспорядок — порядку, и каждый в свою очередь соревновался с другим. Эти перемежающиеся потеря и восстановление гармонии оставляли слушателя с бесконечно приятным, но никогда не законченным и не закрепленным чувством примирения, что также было намерением наложения и сопоставления Ветхого Завета и Евангелия в современных лютеранских проповедях: единство только в разделении, благочестие только в грехе{332}. Очень похожим и в рамках того же основного течения германской традиции окажется осторожное предупреждение Гете Просвещению не «задерживаться на текущем моменте», независимо от его красоты{333}.
Часть III
Просвещение, реакция и Новый век
Глава 6
Троянские кони
ОТ ФРАНЦУЗСКОЙ ДО НЕМЕЦКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
В сравнении с американцами и французами, законодательные инициативы, предпринятые дворами прусского короля Фридриха Великого, австрийской императрицы Марии-Терезии и правителями меньших германских государств, кажутся скромными. В Америке и Франции тиранов свергли, граждане получили новые свободы, а правительства фундаментально перестроили. В отличие от них, в Германии при приближении девятнадцатого века национальное единство, свободно избираемый межрегиональный парламент и конституционно подтвержденные личные права имели неопределенное будущее{334}.
В конце восемнадцатого и начале девятнадцатого столетия французы представили немцам модель либерального общества и сильно их к нему подтолкнули. Ранее, во время Тридцатилетней войны, они помогли спасти немцев от будущего императора Фердинанда из Венгрии, одного из мясников в битве при Нердлингене в 1634 году, но после этого сами несли Германии только разрушения{335}. Теперь французы снова перебрались через Рейн, как освободители, на сей раз принеся эпохальное Просвещение и социальную революцию, которые обещали освободить немцев как от австрийских Габсбургов, так и от прусских Гогенцоллернов.
Единственные параллели с французским Просвещением и революцией, которые имелись у немцев в собственной истории, — это Возрождение и Реформация пятнадцатого и шестнадцатого веков. Затем они успешно обеспечили собственную лингвистическую, политическую и культурно-религиозную независимость от итальянского папства и правления испанских Габсбургов. Как ранние германские реформаторы, но гораздо более радикально, революционное французское правительство секуляризировало монастырские земли и религиозные ордена, передав контроль над школами и браком от церкви государству. Новые светские законы обеспечивали равенство граждан перед законом и приоритет достижений перед правом рождения при найме на работу и продвижении по службе{336}. Хотя германские интеллектуалы того времени считали французскую культуру поверхностной и искусственной в сравнении со своей собственной, немцам определенно следовало их догонять{337}.
ВОЮЮЩИЕ МОДЕЛИ ПРОСВЕЩЕНИЯ
Если оглянуться назад, Франция 1789 года кажется самым ярким светочем западной цивилизации. Во французском Просвещении и революции немцы столкнулись с новым миром, бросающим им больший вызов, чем какой-либо предыдущий соперник или хищник. Станут ли они присоединяться к этому современному миру, будут держаться за свой старый или попробуют найти средний путь? Немцы не были единственными, кто пытался решить эти вопросы. От Швеции до Италии, и от Англии до России, фактически каждая крупная европейская держава получила свое Просвещение, по большей части появившееся в ответ на французское. В каждой стране считали, что более точно распознали человека, а с этим достигли и обещания свободы мысли и освобождения от политической тирании и социальной несправедливости. Поэтому наиболее верным средством считался суверенный, исправляющий разум человека.
Движение началось в Англии и Франции, где положившие начало движению мыслители Просвещения исходили из природного мира, управляемого поддающимися проверке и контролю законами. Вместо абстрактных гипотез и исторического принципа, «точный анализ вещей», по словам Вольтера{338}, открывает и Бога, и мир такими, какие они есть. Иммануил Кант писал об этой новой свободе от наследуемой, в особенности, от церковной, власти:
«Просвещение — это уход человека от навлеченного на себя опекунства [или] невозможности использовать [собственное] понимание без направления другими. Это опекунство самоналожено, если его причина лежит не в какой-либо слабости понимания, а в собственной нерешительности и отсутствии смелости. «Я смею знать! Имей смелость использовать собственное понимание!» — вот девиз Просвещения»{339}.
Инициалы никакого иного мыслителя того времени, чем Жан-Жака Руссо, не выбиты более глубоко на камнях, которыми выложена дорога Просвещения и революции во Франции. «Все хорошо, когда покидает руки [Создателя], - объявил он в своем романе-трактате «Эмиль, или О воспитании». — Однако все вырождается в руках человека. Пересаженный из природы в цивилизацию, человек, который родился верным себе и любящим себя, трансформировался и поэтому предал себя и разделился против себя»{340}. Такая гипербола давала первобытной человеческой натуре больше благодетели, а развитой цивилизации — больше зла, чем каждая из них демонстрировала. Тем не менее, в этой базовой идее революционеры по всему социальному спектру нашли санкцию для своих действий{341}.
На протяжении последнего десятилетия восемнадцатого столетия поколение французских политиков — Пьер-Жак Бриссо, Жорж Дантон, Жан-Поль Марат, Максимилиан Робеспьер и Луи де Сен-Жюст — превратили просвещенную французскую мысль в социополитическую молнию. Все они умерли насильственной смертью: Марата закололи в ванне, Бриссо, лидер жирондистов, погиб на гильотине в 1793 году, другие — в 1794-м. «Если человек теперь коррумпирован, — перефразировал Руссо Робеспьер, — ответственность лежит на порочных социальных институтах». Во день штурма Бастилии, а через четыре года — во время казни французских короля и королевы, Робеспьер узрел рождение нового «королевства не из этого мира» — того, в котором исполнятся «мечты Мессии»{342}.
Немецкие мыслители рано и с энтузиазмом потянулись к французскому Просвещению. С середины восемнадцатого столетия прусский двор Фридриха Великого демонстрировал французское Просвещение вместе с немецким, и самым главным патроном и примером являлся сам король. Он говорил по-французски лучше и чаще, чем по-немецки и любил видеть французов у себя в Сан-Суси за круглым столом. Однако Фридрих, как и другие немецкие интеллектуалы того времени, считал, что Берлин может не меньшему научить французов, чем Париж — немцев. Эта вера только усилилась благодаря недисциплинированности и бесшабашности приезжающего в гости Вольтера, который развязно противопоставлял самоуправление королевскому правлению, свободу личности — власти государства в лице короля.