Германская альтернатива нашла выражение в конкурсе на написание эссе, который проводился Берлинской Академией в 1780-ые годы. Фридрих, который не дожил до окончания конкурса, поддерживал его проведение. Конкурс привлек большее количество участников, чем любое другое подобное мероприятие в истории Академии. Обсуждался вопрос: полезно ли обманывать людей? Следует ли правителю, как светскому, так и духовному, относиться к своим подданным, как к просвещенным людям, или просто ими командовать? Может ли он доверять им самим нахождение истины или он должен ее им методично вдалбливать? Некоторые эссеисты считали, что наделение разумом и свободой действовать самому по себе гораздо важнее, чем любая истина, которая может быть открыта в процессе. Для других же все держалось на объявлении истины и принуждении ее соблюдать. Штурм Бастилии в 1789 году поднял вопрос, подразумеваемый всеми эссеистами, и очень беспокоивший просвещенного германского деспота: какова вероятность успеха и каков риск в случае, если правительство будет просвещать массы?
В отличие от Франции, социальная и политическая история Германии тогда не переворачивалась с ног на голову во имя нового бога — Разума. Немцы еще также полностью не поняли последствий Просвещения по французскому пути{343}. Призы Берлинской Академии в равной степени получили лучшие эссе представителей обеих сторон, и это дает ясно понять, что Германия в 1792 году еще не стала Францией. Для немцев должным образом сосуществовали индивидуальное просвещение (разум и свобода) и объективная истина (высшая власть и подчинение ей). Для них моральной необходимостью являлось и то, и другое. Французские Просвещение, революция и оккупация Германии не перевернули эту принципиальную веру. Этого не сделает и собственная демократическая революция в Германии полстолетия спустя.
Немцев к французскому Просвещению и революции привлекали вопросы равноправия: равенство перед законом, отмена привилегий духовенства и аристократии, найм и продвижение работников на основании способностей и навыков, а не принадлежности к определенному классу. Эти права и свободы также являлись частью собственной истории протестов и реформ Германии, восходящей к Средним векам. Таким образом, немецкие интеллектуалы могли дискутировать в берлинских пивных и салонах, обсуждая вопрос, пытаются ли французы своими Просвещением и революцией «установить государство, основанное на здравых прусских принципах». Этот вопрос также поднимали и австрийские интеллектуалы, ссылаясь на «здравые австрийские принципы» в своих пивных и салонах{344}.
Различий определенно набиралось больше, чем сходства. Прусские школы не сталкивали будущих граждан с «порочным обществом», также не поддерживались революции во французском стиле против «неестественной» политической власти. Образование просвещенного немца не было революционным «liberté, égalité, fraternité» [liberté, égalité, fraternité (фр.) — свобода, равенство, братство. — Прим. перев.] просвещенного француза{345}. Целью образования являлось индивидуальное развитие под властью правительства и внутри общества. А общество и государь считались необходимыми и поддерживающими развитие. Кем был осторожный Кант для просвещенной германской философии, тем для просвещенного немецкого образования являлся представитель министерства внутренних дел, отвечавший за дела школ и церквей — Вильгельм фон Гумбольдт. Его мысли о силе государства над личностью, впервые опубликованные в 1792 году, усовершенствовали идеи, выраженные в трактате под похожим названием, написанном тремя столетиями раньше Мартином Лютером. Там протестантский реформатор предупреждал правителей не распространять свою политическую власть на «частные королевства» души и сознания{346}. Для Гумбольдта оберегать право развития и усовершенствования личности являлось главной ролью государства в формировании граждан. Позволяя юношам «развернуть свою сущность» свободно и стать тем, кем предназначено им природой, государство также служит и своим интересам — предполагаемому результату, когда граждане верны себе и преданы государству. Таким образом, индивидуальная свобода не была, как у французов, конечной целью сама по себе, к которой изначально следует стремиться на общественной арене, выступая против установленной политической власти.
Сравнивая французскую и германскую модели Просвещения, многие историки посчитали немецкую образованием для самореализации, а не для самоуправления. Иными словами, образование по-немецки — это эстетическая или духовная подготовка, а не должное обучение для современной политической жизни{347}. Принимая более позитивные отношения между личностью и государством, немцы отвергали политическое насилие, свойственное Франции, и с большей готовностью считались с королем и страной, подчиняясь им. Поступая таким образом, они выражали больший коллективный страх перед анархией, чем какое-то предпочтение деспотизму. С немецкой точки зрения, французская конструкция свободы угрожала равновесию между свободой и властью, личностью и государством. И «оправданный верующий» Лютера, и «просвещенный человек» Канта, и «естественно раскрывающаяся» личность по Гумбольдту — все это «правильный немец». И этот «правильный немец» вел одновременно и суверенную частную, и общественную жизнь с самопожертвованием. И каждый предполагал, что он религиозно свободен, философски информирован и социально образован, служа своему соседу и государству.
Несмотря на все, что немцам нравилось во французском Просвещении, никто из европейцев не отнесся к последующему перевороту с большей тревогой, чем немцы, никто не посчитал собственные опасения, которые вызывала у них французская модель, более определенно подтвержденными случившимся. Сделав свободу главным политическим вопросом, французы в итоге далеко отошли от курса Просвещения.
«ФРАНЦУЗСКАЯ БОЛЕЗНЬ»
Вместе с другими соседями французов немцы напряженно наблюдали за происходившим в июне 1789 года, когда революционное Национальное Собрание (в дальнейшем — Конституционное законодательное собрание) сменило Генеральные Штаты старого французского режима. В результате этой замены два первых сословия — духовенство и аристократия — стали подчиненными более народному третьему — имеющим собственность купцам, ремесленникам и буржуа. Третье сословие включало и многих правительственных чиновников. С неохотного согласия французского короля, новый орган правления собрался и голосовал не как иерархия из представителей различных сословий, а как состоящий из равных депутатов бесклассовый парламент. В июле произошел штурм Бастилии мелкими ремесленниками и лавочниками, в августе — уничтожение крепостничества. Тогда же появилась Декларация прав человека и гражданина, которая гарантировала каждому французу свободу личности, слова, совести, объявляла неприкосновенной частную собственность. В октябре вооруженные парижские женщины присоединились к массам перед дворцом в Версале и потребовали от короля сдаться революции.
Летом 1790 года французское Национальное Собрание уничтожило торговые гильдии, подтвердив подозрения немцев, что свобода, равенство и братство не являлись единственной или даже истинной целью. Для обычных людей новый эгалитаризм оказался очень дорогим, и в революционные 1790-ые годы из Франции началась миграция{348}. В июне новое правительство оплатило растущие счета революции облигациями, обеспеченными конфискованными церковными землями. Количество этих земель постепенно уменьшалось на протяжении истории — после более ранних мародерств королей из династий Каролингов и салической династии. Теперь же Гражданская Конституция Духовенства, как был назван новый закон, регулирующий конфискацию, сделала французское государство фактическим владельцем французской церкви, способным уменьшать количество священников и трансформировать их в новые типы гражданских служащих. Это законодательство погнало католиков прочь от Просвещения — в руки правителей-реакционеров. Здесь также можно найти и корни так называемого «модернистского конфликта» между церковью и государством, немецкая версия которого будет преследовать более поздние десятилетия германского национального объединения{349}.