Мясоедов возмущенно рассказывал о том, что академия культивирует устаревшие традиции классицизма и далека от современной жизни, что жанровая живопись почему-то считается низшим искусством, недостойным внимания «истинных» художников. Не ради этого ехал он в Петербург из далекого Орла! Кюи и приходивший к нему Балакирев горячо обсуждали состояние музыкального искусства в России.
Почти каждое воскресенье Кюи с Балакиревым с утра отправлялись к Серову. Все усаживались к роялю. Музыка перемежалась страстными монологами Серова или бурным обменом мнениями. Бывало, Александр Николаевич знакомил друзей с только что написанной статьей. Потряхивая копной длинных волос, с пафосом читал он свой труд, увлекая остроумием и блеском изложения.
Все трое видели, что в музыке (как и в живописи) вкусы многих профессионалов и любителей обращены в прошлое, в XVIII век. Гайдн, Моцарт, их менее значительные современники — вот кумиры столичного общества. Уже Бетховен кое-кому казался слишком резким, слишком смелым. Серов и его молодые друзья не могли с этим согласиться. Конечно, Моцарт — прекрасный композитор, но ведь жизнь идет вперед. Даже творчество гениального Бетховена не последнее слово в современном искусстве. Много нового, например, внесли в музыку Шуман, Берлиоз. А как значительны в XIX веке успехи русской музыки! Глинка поднял ее до уровня ведущих музыкальных школ Европы. Однако большинство даже дельных музыкантов этого не видят и по старинке твердят о том, что в России нужно культивировать западную классику, что русские композиторы должны брать ее за образец, ибо сами не в состоянии создать ничего оригинального. Что же касается основной массы любителей, то все их интересы направлены к итальянской опере, к поверхностным салонным романсам и сентиментальным пьесам для фортепиано, скрипки и других инструментов.
Мнения молодых музыкантов шли вразрез с общепринятыми.
...Лето 1856 года Балакирев провел под Казанью, но связь его с Петербургом не прерывалась: он переписывался с Кюи. Балакиревские письма, к сожалению, не сохранились, но дошедшие до нас письма Кюи позволяют представить себе характеры, музыкальные вкусы, творческие замыслы молодых людей.
Они смело брались за сложные музыкальные сочинения — сонаты, увертюры, симфонии, оперы. Кюи сообщал, что начал писать увертюру и задумал оперу на сюжет из рыцарских времен.
Учились они на произведениях выдающихся композиторов. Очень высоко ценили наследие Бетховена. «У меня теперь все сонаты Бетховена, значит я занимаюсь делом»,— писал Кюи. Готовясь сочинять оперу, он изучал музыку Глюка. «Реквием» Моцарта был одним из любимых произведений обоих друзей. Резкую антипатию вызывала у них музыка Мендельсона. Сочинения этого композитора в ту пору игрались повсеместно. Музыканты-любители, лишенные строгого вкуса, исполняя Мендельсона, легко впадали в чувствительность, которая возмущала Балакирева и Кюи. Они резко высказывались и о поверхностной манере исполнения, и о самой музыке.
Из переписки видно, что Кюи был настроен бодро. Хотя сочинение давалось ему с трудом — не хватало опыта,— он не унывал: увертюра не получается, так другая пойдет лучше, а третья еще лучше.
В противоположность Кюи Балакирев был во власти пессимистических переживаний, его, как оказалось, не удовлетворяли собственные произведения. Все сочиненное, как ему представлялось, не отвечало требовательному вкусу. Он уже начал сомневаться в своих способностях. И Балакирев излил душу в мрачном послании другу. Оно не сохранилось, но о нем дает представление ответное письмо Кюи.
«Боже мой! Что с Вами делается? Что за разочарование? Неужели Вы думаете, что всякому суждено быть Бетховеном, а что коли не Бетховен, так лучше не жить? Увертюра «Руслана» — не «Кориолан», не «Эгмонт», а все же таки прекрасна, «Литания» Монюшки — не «Реквием», а все ж таки прекрасна, и спасибо Глинке и Монюшке за то, что писали и пишут. Дютш — не Глинка, а спасибо ему за то, что пишет. Бог Вам дал талант, Вы должны его разработать и писать, а мы Вам скажем спасибо...»
Талантливейшего музыканта, Балакирева нередко одолевали сомнения, неверие в свой композиторский дар. Он всегда долго работал над сочинениями, переделывал их, откладывал. Периоды затруднений вызывали моральную депрессию.
В последнем перед встречей с Балакиревым письме Кюи делился важной новостью: он познакомился с А. С. Даргомыжским.
Даргомыжский жил тогда в доме Есакова (ныне № 30) на Моховой улице. Одна из старейших в Петербурге, она возникла в середине XVIII века в районе поселения ткачей и называлась Хамовой (ткач, по-старому,— хамовник). Со временем старое слово ушло из обихода, название улицы стало непонятным, и постепенно она превратилась в Моховую.