Остальные четверо изгнанников все равно глядели на него с ненавистью, ютясь все вместе в тесной каюте трактора, все, даже друг его Лорио. Ведь это Старник привел их к ужасному изгнанию и никчемной борьбе за выживание в мертвом мире. Именно он заключил сделку с чужаками.
Вначале они вообще игнорировали Старника, потому что им нечего было сказать. Затем, когда раздражение их и гнев дошли до самого пика, были высказаны резкие слова. Старник поверить не мог, когда и Лорио обратился против него.
С тех пор он старался не встречаться с горящими, пристальными взглядами бывших друзей.
— Сколько вам повторять? — говорил он. — Солнцу дадут новую жизнь. Старейшина чужих вернется. И тогда всех нас простят.
— Ты лепечешь эту чепуху, словно дитя, — глумливо усмехнулся Лорио. — Никакая энергия во Вселенной не может оживить наше Солнце. Погляди, от него осталась лишь багрово тлеющая зола. Тьфу на тебя, Старник! Я жалею, что вообще повстречался с тобой!
Он отвернулся и вместе с остальными отправился срезать термо-палками куски твердого, как камень, мяса морского существа, вмороженного в лед моря на глубине пятнадцати метров.
Старник содрогнулся. На нем была тяжелая плетеная куртка, частично защищающая его от пронизывающего ветра, постоянно дующего над пустынным, безбрежным океаном льда. Он вздохнул и медленно побрел по склону к краю ледяной ямы. Оттуда он крикнул дрожащим голосом вниз своим бывшим друзьям:
— Лорио, Казет, Драс! Я ухожу. Больше я не могу терпеть вашу ненависть. Прощайте!
Он ждал с надеждой, что они хоть что-то ответят, но они не повернулись к нему и даже не подняли голов. Хотя не могли не услышать.
Старник резко развернулся и побрел по замерзшему океану. По щекам его текли слезы. Он был молод, слишком молод, и все горе, скопившееся в его душе, теперь хлынуло через край — в первую очередь, горе по своему отцу, ставшее самым глубоким теперь, когда его некому было поддержать.
Старник не знал, сколько дней так брел. Термо-палка помогала ему добывать еду, но вскоре он заметил, что пульсация его бело-розовой кожи постепенно замедляет ритм, и что все сильнее он ощущает холод.
Он медленно умирал. Даже его биологические «часы» больше не действовали.
Проходящие на льду дни превратились в сплошной кошмар. Казалось, сами мысли его атрофировались. Глаза стали большими, лихорадочно-красными, его постоянно сотрясал кашель.
Однажды ночью, лежа на льду, ему пришлось использовать тепло своей термо-палки, чтобы согреться. Старник взглянул на небо на горизонте, где медленно садилось мертвое Солнце. Глупо было на что-то надеяться. Солнце умерло, как вскоре умрет и он, и уже никогда больше не оживет.
Старник не знал, сколько дней так прошло, поэтому не сразу понял, когда именно началась Большая Перемена. Но она началась тогда, когда он уже считал себя на пороге смерти.
В очередной раз взошло Солнце, и его непривычное тепло согрело тело. Старник не мог уже ни о чем думать. Казалось, сами мысли его вмерзли в застывший мозг. Солнце казалось более ярким, и лучи его более жаркими, но он не позволял себе обманываться.
Но тело его постепенно начало набирать прежнюю силу.
Однажды, когда Старник смотрел на Солнце, висящее в небе, оно показалось ему гигантским, раза в четыре больше их обычного Солнца. Оно стало ослепляюще белым и, казалось, дрожало, чуть не разрываясь от переполнявшей его энергии. Старник воздел вверх руки, наслаждаясь его теплом, и впервые с трудом подумал, что делать теперь.
— Нужно вернуться в Город, — пробормотал он.
Причина этого решения казалась ему простой. Он сошел с ума. Он видел то, чего быть не могло. Разумеется, он умрет, но перед смертью еще раз должен увидеть Город.
Он отыскал на льду следы снежного трактора и шел по ним всю ночь, под светом умирающих звезд. А затем наступил день.
Как раз к этому времени он дошел к краю ледника, взглянул сверху на Город, и получил такое потрясение от этого зрелища, что рухнул на колени, хрипло шепча бессмысленные слова о том, что все это правда.
Купол Города походил на громадную каплю ртути, лежащую внизу на дне долины. Никогда купол так не сиял. И потрясение вернуло Старнику рассудок и способность мыслить, и, рыдая, он воздел к нему дрожащие руки.