Тем не менее наш заключённый не выглядел довольным. Мы, собаки, чувствуем, когда люди несчастны и одиноки. Вокруг веселились, пели песни и танцевали, а ему от всего этого было ещё тяжелее. Кажется, ему хотелось плакать.
Наверное, он не мог забыть лагерь. Да и мы с Мятой тоже не могли. Очень часто, пытаясь заснуть, я видел перед собой Бродягу. Вот он бросается на Крысиную Морду, кусает за ногу... Я понял: если бы он так не сделал, это я остался бы лежать на промёрзшей земле рядом с лагерем.
Прошло несколько дней. Однажды утром наш заключённый надел белую рубашку и синий костюм, который висел на нём как на вешалке. Мы пришли на станцию, сели в поезд и поехали в город.
Тогда я уже знал, что нашего заключённого зовут Павел. Он сидел с нами в поезде, смотрел на проносящиеся за окном пейзажи и грустил. Мы с Мятой тонко чувствовали его грусть. И он знал, что мы его понимаем. В моменты, когда ему становилось особенно тяжело, он брал нас за морды, заглядывал нам в глаза, говорил: «Хорошие, хорошие собачки», — и гладил нас по голове.
Итак, мы вернулись в город. Поселились в крошечной квартирке недалеко от моей родной улицы, где когда-то рабочий отдал мне волчок Янинки. В цементе на площади, возле памятника, всё ещё виднелись следы моих лап.
Поблизости от нашего дома был парк. Все деревья во время войны срубили и пустили на дрова, чтобы перезимовать. В парке не осталось ни одного дерева, зато там росла трава. Павел спускал нас с поводков и разрешал бегать вволю. Пока мы бегали, он сидел на каменной скамейке, молча смотрел на нас и, как всегда, грустил. Думаю, с ним происходило то же, что и со мной: он что-то вспоминал. Может, холодные лагерные бараки, или Крысиную Морду, или то, как его били, или ночь побега... А может, он думал о своём друге или о многих своих друзьях, вошедших в железную дверь, из которой никто не выходил обратно.
Павел проводил с нами все дни — дома или на улице. По вечерам он играл на пианино, и ему нравилось, что мы рядом. Но как бы я и Мята ни старались, нам не удавалось его развеселить.
Однажды утром мы бегали по парку. Пахло липами — после войны чудом уцелело несколько деревьев. И вдруг я отчётливо услышал голос Мирека! Я навострил правое ухо, потом левое, правое, потом левое… Наконец понял, откуда исходит звук, и помчался туда как сумасшедший. Мята бросилась за мной. Павел кричал, звал нас обоих, но я не мог остановиться. Мы выбежали из парка, пересекли площадь, пронеслись по узкой улице с красивыми домами, повернули направо — и оказались возле забора. Он огораживал внутренний дворик одного из домов, и голос Мирека доносился прямо оттуда!
Я подбежал к забору, засунул нос между досками, принюхался ещё разок. Ни голос, ни запах не были такими, как раньше, но они точно принадлежали Миреку. В этом я не сомневался.
Я залаял, Мята последовала моему примеру. Мы оглушительно лаяли до тех пор, пока из-за забора не показалась престарелая дама. Она выглядела ужасно недовольной. Дама сняла с ноги туфлю и стала стучать ею по забору, пытаясь нас испугать. Туфля была старая и пыльная, исходивший от неё запах стал перебивать запах Мирека. Я очень разозлился, даже готов был укусить даму. И вдруг я увидел своего мальчика!
Он вырос, похудел, отрастил волосы, но это был он: его лицо, веснушки и всё тот же запах желудей и луж после дождя. Мирек направился к нам. Смотрел на меня как-то странно. Так, будто я о чём-то напоминал ему, но он и сам толком не знал, о чём именно.
И вдруг он произнёс одно слово:
— Мох?
Он назвал моё имя! Но это было не просто имя, а вопрос. Вопрос, на который я не мог ответить. Всё, что я мог тогда, — это скулить по другую сторону забора и ждать, когда он придёт и откроет мне калитку. Я бы бросился на него и лизал ему лицо...
Так жалко, что собаки и люди не общаются на одном языке! Мы столько всего могли бы сказать друг другу... Порой люди не подозревают, что мы понимаем их разговоры. Иногда мы, собаки, говорим что-то без слов, но никогда не знаем до конца, правильно ли понял нас человек.
Выражением морды я старался показать изо всех сил: да, это я! Пёс с густой кучерявой шерстью, которая на ощупь напоминает мох. А выражением глаз я старался показать Миреку, как сильно по нему скучал. Я вилял хвостом в знак того, что безумно счастлив его видеть. В общем, я разговаривал с ним как мог и вот-вот собирался спросить про Янинку. Но пожилая сердитая женщина заслонила меня от Мирека и сказала ему: