Ги де Мопассан
Моххамед-Бестия
— Кофе будем пить на крыше? — осведомился капитан.
— Разумеется, — поддержал я.
Он поднялся. В комнате уже царил полумрак, как во всех мавританских домах, свет проникал туда лишь из внутреннего дворика. Высокие стрельчатые окна были затенены лианами, свисавшими с плоской кровли, где проводят душные летние вечера. На столе оставались только фрукты, огромные африканские фрукты, виноград, величиной со сливу, спелые, с лиловой мякотью фиги, продолговатые мясистые бананы, туггуртские финики в плетенках из альфы.
Смуглолицый слуга распахнул дверь, и я направился вверх по лестнице, на голубых стенах которой лежал слабый отблеск угасавшего дня.
Еще мгновение — и у меня вырвался глубокий блаженный вздох: я очутился на крыше. С нее открывался вид на весь Алжир — город, порт, рейд, уходящие вдаль берега.
Дом, приобретенный капитаном, представлял собой старинную арабскую постройку и был расположен в самом сердце старого города, среди лабиринта улочек, где кишит пестрое население африканского побережья.
Внизу, под нами, квадраты плоских кровель гигантскими ступенями спускались к островерхим крышам европейского города. А дальше — мачты стоящих на якоре судов и море, открытое море, такое безмятежное и синее под синим безмятежным небом Подложив под голову подушки, мы разлеглись на циновках, и, неторопливо прихлебывая кофе — оно здесь неслыханно вкусное, — я глядел в потемневшую лазурь, где слабо проступали первые звезды далекие, бледные, они еще не успели разгореться.
Легкое, крылатое тепло ласкало нам кожу Иногда оно сменялось более осязаемым и знойным дуновением, приносившим с собой из-за вершин Атласа еле уловимый запах Африки, дыхание соседней пустыни. Капитан, растянувшись на спине, восторгался:
— Что за страна, дорогой мой! Как легко в ней живется! Здесь даже отдых — и тот как-то особенно сладок! А ночи!.. В такие только мечтать!
А я в блаженной полудремоте лениво и в то же время пристально следил, как над нами одна за другой вспыхивают звезды.
Наконец я негромко попросил:
— Расскажите мне что-нибудь из вашей жизни тут, на Юге.
Капитан Марре, бывший спаги, один из ветеранов нашей африканской армии, выбился в офицеры только с помощью собственной сабли.
Благодаря его знакомствам и связям мне удалось совершить замечательное путешествие по пустыне, и в этот вечер, перед отъездом во Францию, я зашел выразить ему свою признательность. Он спросил:
— Что именно вас интересует? За двенадцать лет жизни в песках со мной было столько всякого, что я ничего толком не помню.
Я не отставал:
— Расскажите об арабских женщинах.
Капитан молчал. Он лежал, вытянувшись во весь рост, закинув руки за голову, и время от времени я чувствовал аромат его сигары, дым которой поднимался прямо в небо, — ночь была безветренная.
Неожиданно он рассмеялся.
— Надумал! Я расскажу вам одну забавную историю из первых лет, прожитых мною в Алжире.
Тогда в африканской армии попадались прелюбопытные типы, каких больше не увидишь, — теперь они повывелись, типы до того своеобразные, что вы лишь ради них одних согласились бы навсегда осесть в здешних краях.
Я был рядовым спаги юным двадцатилетним спаги, белокурым, ловким, сильным, отчаянным, словом, настоящим алжирским солдатом, дорогой мой. Службу я проходил в богарской комендатуре. Вы знаете, что такое Богар, прозванный Форпостом Юга: вы сами видели с высоты форта окраину этой раскаленной земли, изглоданной ветрами, выжженной солнцем, каменистой, голой и красной. Она — преддверие пустыни, грозный огненный рубеж беспредельного и безмолвного царства желтых песков.
Так вот, на весь Богар нас было человек сорок спаги, рота колониальных стрелков да эскадрон африканских конных егерей, и однажды мы получили известие, что племя Улед-Берги прикончило путешественника-англичанина, неизвестно как попавшего туда. Эти британцы чертовски непоседливы!
Убийство европейца требовало, конечно, возмездия, но комендант не торопился с карательной экспедицией, справедливо полагая, что из-за какого-то англичанина не стоит слишком беспокоиться.
Он как раз толковал об этом с капитаном и лейтенантом, когда пришедший на доклад вахмистр спаги неожиданно вызвался наказать провинившееся племя — пусть ему только дадут полдюжины людей.
Вы сами знаете, Юг — это не то что городские гарнизоны: служебные отношения здесь куда более непринужденны, и офицера соединяет с солдатом своего рода товарищество, какого вы нигде больше не встретите, Капитан расхохотался;
— А справишься, приятель?
— Справлюсь, господин капитан, а если прикажете, то и все племя под конвоем сюда пригоню.
Комендант, большой оригинал, поймал его на слове:
— Отберешь себе шесть человек и выступишь завтра утром, но смотри: не сдержишь обещания — берегись! Вахмистр ухмыльнулся в усы:
— Не беспокойтесь, господин майор. Пленники будут здесь, самое позднее, в среду, к полудню.
Вахмистр Мохаммед, по прозвищу Бестия, был в самом деле примечательной личностью: турок, натуральный турок, он поступил на французскую службу после бурного и, без сомнения, достаточно темного прошлого Он исколесил немало стран — Грецию, Малую Азию, Египет, Палестину
— и, вероятно, совершил на своем пути не одно злодеяние. Это был форменный башибузук: храбрец, гуляка, весельчак, жестокий и по-восточному невозмутимый. Тучный, очень тучный, он отличался тем не менее обезьяньей ловкостью, а как наездник, не знал себе равного. Усы его, до не правдоподобия густые и длинные, всегда пробуждали во мне смутные мысли о полумесяце и ятагане. Он люто ненавидел арабов, которых преследовал беспощадно, свирепо и коварно, вечно расставляя им ловушки и строя всяческие козни.
К тому же он был невероятно силен и фантастически смел.
Комендант разрешил:
— Выбирай людей, приятель.
Я тоже попал в их число. Мохаммед поверил в меня, и я тут же проникся к нему безграничной преданностью: внимание храбреца польстило мне тогда не меньше, чем впоследствии крест Почетного легиона.
Итак, на рассвете, всемером, всего всемером, мы выступили из лагеря. Сотоварищами моими оказались сущие разбойники, те сухопутные пираты, которые, пошатавшись по всевозможным странам и вдоволь там нашкодив, поступают наконец в какой-нибудь иностранный легион. В ту пору наша африканская армия изобиловала такими подонками, людьми без намека на совесть, хотя и отличными солдатами.
Мохаммед роздал каждому по десятку метровых веревок. На меня же, самого молодого и легкого, навьючил дополнительно целый моток веревки длиной метров в сто. Когда мы спросили, для чего вся эта снасть, Мохаммед, как всегда бесстрастно и загадочно, ответил:
— Для того, чтобы ловить арабов на удочку. И хитро подмигнул нам — он перенял эту манеру у одного старого африканского егеря, парижанина родом.
Мохаммед ехал впереди отряда, щеголяя красным тюрбаном, который всегда надевал в поход, и самодовольно ухмыляясь в огромные усы Этот пузатый, широкоплечий, несокрушимо спокойный здоровяк-турок выглядел действительно великолепно. Лошадь под ним была белая, крепкая, но некрупная, и всадник-колосс казался раз в десять больше нее. Узкой лощиной, каменистой, голой и желтой, мы спускались в долину Шелиффа, обсуждая на ходу предстоящую экспедицию. Спутники мои говорили каждый с особым акцентом: в отряде на двух французов приходилось двое греков, один испанец и один американец. Сам Мохаммед-Бестия безбожно картавил.