ворованными медяками. Тем временем мы прослышали, что стебли какого-то
растения обладают пористостью и их можно курить, как сигареты. Мы достали их
и начали курить.
Но этого было мало. Нам хотелось независимости. Казалось невыносимым, что
ничего нельзя предпринять без разрешения старших. Недовольство наше в конце
концов достигло такой степени, что мы решили покончить самоубийством.
Но как это сделать? Где достать яд? Где-то прослышав, что семена датуры
действуют как сильный яд, мы отправились в джунгли и набрали их. Самым
подходящим временем для свершения нашего дела нам казался вечер. Мы пошли в
Кедарджи мандир, положили гхи в храмовый светильник, совершили даршан и
стали искать укромный уголок. Но вдруг мужество нас покинуло. А что, если мы
умрем не сразу? Да и что хорошего в том, чтобы самим убить себя? Не лучше ли
примириться с отсутствием независимости? Но мы все-таки проглотили по
два-три зерна, не отважившись на большее. Мы оба побороли свой страх перед
смертью и решили отправиться в Рамаджи мандир, чтобы успокоиться и отогнать
от себя мысль о самоубийстве.
Я понял, что гораздо легче задумать самоубийство, чем совершить его. И с
тех пор, когда мне приходилось слышать угрозу покончить с собой, это не
производило на меня почти никакого впечатления.
Эпизод с самоубийством закончился тем, что мы оба перестали подбирать
окурки и красть медяки у прислуги для покупки сигарет.
Желания курить не появилось у меня и тогда, когда я стал взрослым.
Привычку эту считаю варварской, нечистой и вредной. Я никогда не понимал, почему во всем мире существует такое увлечение курением. Я не могу
путешествовать, если в купе много курящих - задыхаюсь.
Но я совершил еще более серьезную кражу несколько позже. Медяки я воровал
в двенадцать-тринадцать лет. Следующую кражу я совершил в пятнадцать лет. На
этот раз я украл кусочек золота из запястья своего брата, того самого, который ел мясо. Брат как-то задолжал 25 рупий. Он носил на руке тяжелое
золотое запястье. Вынуть кусочек золота из него было совсем нетрудно.
Мы так и сделали, и долг был погашен. Но меня стала мучить совесть. Я дал
себе слово никогда больше не красть и решил признаться во всем отцу. Однако
у меня не хватало смелости заговорить с ним об этом. Не то, чтобы я очень
боялся побоев. Нет. Я не помню, чтобы отец бил кого-нибудь из нас. Я боялся
огорчить его. Но я чувствовал, что рискнуть необходимо, что нельзя
очиститься без чистосердечного признания.
Наконец, я решил покаяться письменно, вручить это покаяние отцу и
попросить прощения. Я написал покаяние на листе бумаги и отдал отцу. В этой
записке я не только сознался в своих грехах, но и просил назначить мне
соответствующее наказание. Заканчивал я письмо просьбой, чтобы он не сам
наказывал меня. Я обещал никогда больше не красть.
Дрожа, я передал свою исповедь отцу. Он был тогда болен: у него был свищ, и он вынужден был лежать. Постелью ему служили простые деревянные нары. Я
отдал ему записку и сел напротив.
Отец прочел мое письмо и заплакал. Жемчужные капли катились по его щекам и
падали на бумагу. На минуту он в задумчивости закрыл глаза, потом разорвал
письмо. Читая письмо, он сидел, теперь снова лег. Я тоже громко зарыдал. Я
видел, как страдает отец. Будь я художником, я и сегодня мог бы нарисовать
эту картину - так жива она в моей памяти.
Жемчужные капли любви очистили мое сердце и смыли грех. Только тот, кто
пережил такую любовь, знает, что это такое. Как говорится в молитве:
Только тот,
Кто пронзен стрелами любви,
Знает ее силу.
Для меня это был предметный урок по ахимсе. В то время я видел в
происходившем только проявление отцовской любви, но сегодня я знаю, что это
была настоящая ахимса. Когда ахимса бывает всеобъемлющей, она преобразует
все, чего коснется. Тогда нет пределов ее власти.
Так великодушно прощать отнюдь не было свойственно отцу. Я думал, что он
будет сердиться, хмуриться и резко выговаривать мне. Но он был удивительно
спокоен. И я думаю, что это произошло лишь благодаря чистосердечности моего
признания. Чистосердечное признание и обещание никогда больше не грешить, данное тому, кто имеет право принять его, является самой чистой формой
покаяния. Я знаю, что мое признание совершенно успокоило отца и беспредельно
усилило его любовь ко мне.
IX. СМЕРТЬ ОТЦА И МОЙ ДВОЙНОЙ ПОЗОР
Мне шел шестнадцатый год. Отец мой был прикован к постели: у него, как я
уже говорил, был свищ. Ухаживали за ним главным образом мать, старая
служанка и я. На мне лежали обязанности сиделки, которые в основном
сводились к тому, что я делал отцу перевязки, давал лекарства и составлял
снадобья, если они приготовлялись дома. Каждую ночь я массировал отцу ноги и
уходил только тогда, когда он просил об этом или же засыпал. Мне было
приятно выполнять эти обязанности, и не помню, чтобы я хоть раз пренебрег
ими. Время, которым я располагал после выполнения своих ежедневных
обязанностей, я делил между школой и уходом за отцом. Я выходил погулять
только вечером, и то только тогда, когда он давал разрешение или чувствовал
себя хорошо.
Жена моя ожидала в то время ребенка. Обстоятельство это, как я сейчас
понимаю, усугубляет позор моего поведения. Во-первых, я не воздерживался, как это полагалось учащемуся; во-вторых, плотское желание брало верх не
только над обязанностью учиться, но и над более важной обязанностью - быть
преданным своим родителям: ведь Шраван был с детства моим идеалом. А между
тем каждую ночь, массируя ноги отцу, я мыслями был уже в спальне, и это
тогда, когда и религия, и медицина, и здравый смысл запрещают половые
сношения. Я всегда с радостью освобождался от своих обязанностей и, попрощавшись с отцом, шел прямо в спальню.
Отцу с каждым днем становилось хуже. Аюрведические врачи испытали все свои
мази, хакимы - все свои пластыри, а местные знахари - свои средства от всех
болезней. Был призван на помощь и хирург-англичанин. Он предложил как
единственное и последнее средство операцию. Но вмешался наш домашний врач.
Он возражал против операции в таком преклонном возрасте. Авторитет домашнего
врача был чрезвычайно высок, и его мнение одержало верх. От операции
пришлось отказаться, а лекарства отцу не помогали. У меня такое впечатление, что если бы домашний врач разрешил операцию, рана легко бы зажила, тем
более, что оперировать должен был известный в Бомбее хирург. Но бог решил
иначе. Когда смерть неминуема, какой смысл искать средства спасения? Отец
вернулся из Бомбея со всеми необходимыми для операции материалами, но все
это теперь было бесполезно. Он не надеялся поправиться. С каждым днем он
становился все слабее. Его упрашивали производить отправление естественных
потребностей не вставая с постели. Но до последней минуты он отказывался это
делать. Правила вишнуитов относительно внешней чистоты весьма строги.
Такая чистоплотность бесспорно имеет большое значение, но западная
медицина считает, что можно совершать все отправления в постели, в том числе
и мытье пациента, не причиняя ему никакого неудобства, и при этом постель
останется безукоризненно чистой. Я считаю это вполне совместимым с
требованиями вишнуизма. Но настойчивое желание отца вставать с постели
поражало меня и вызывало восхищение.
Настала страшная ночь. Дядя мой был в это время в Раджкоте. Он приехал, получив известие, что отцу хуже. Братья были глубоко привязаны друг к другу.
Дядя сидел возле больного весь день, а ночью, настояв на том, чтобы мы шли