Я больше не молчала, а всячески намекала Славину, что он мне нравится, строила козни против его пассий и удерживала рядом разными хитростями. Последние полгода перед окончанием школы у него не было ни одной подружки, я крепко держала его на поводке подле себя и не давала возможности даже шага ступить в сторону. Вклинилась в его компанию друзей, которые были мне противны, бегала за ним на хоккей, даже курить пробовала, чтобы и в курилке стоять рядом. Пашку мое постоянно присутствие рядом раздражало ничуть не меньше, чем меня — его подружки. Мою же попытку начать курить он пресек еще на первой сигарете, когда наорал так, что у меня всю последующую неделю в ушах звенело.
Злиться он злился на мое постоянное присутствие рядом, однако не прогонял. Его скорее раздражало, что друзья восхищаются мной, а девушки не рискуют подойти близко. Мы стали много общаться, все свободное время проводили вместе, рядом. Я посчитала себя победительницей. Он улыбался мне, смотрел только на меня, я была уверена, что у него тоже есть ко мне чувства, и, затаив дыхание, ждала первого поцелуя. Но его не случалось. Пашка продолжал похлопывать меня по плечу и называть другом.
На выпускном я призналась в своих чувствах. Практически.
Готовилась я к этому специально: настраивалась, придумывала речь, представляла себе его реакцию, свои чувства. По моему мнению, и место, и момент я подобрала безупречные. Прямо как в любовных романах: вечер выпускного, мы оба в вечерних нарядах, красивые, счастливые, со светлыми надеждами смотрящие в будущее. Все должно было быть идеально.
Дело было так: рассвет, я в самом красивом платье, с прической из завитых длинных локонов, с букетом полевых цветов, которые Славин нарвал на обочине дороги, отчаявшаяся, уставшая после длинного дня, наполненного и искрящимся счастьем, и тягучей печалью, рядом веселый Пашка и поднимавшиеся в небо несколько десятков китайских фонариков. Часть одноклассников смотрела в небо, часть ругалась между собой, разорвав или подпалив свои бумажные фонарики. У нас с Пашей фонарик был один на двоих, поджигал его, а также командовал процессом Славин, я расправляла, поддерживала и слушалась. Наш тандем был проверен годами, поэтому фонарик улетел в небо первым.
И вот мы стоим рядом, смотрим в небо. Оба счастливые и немного пьяные от шампанского и переполняющих эмоций.
— Паш, — позвала я его, дернув за рукав рубашки. — Паш.
— А, — откликнулся он, оборачиваясь.
Наши взгляды встретились. И я забыла всю заранее заготовленную речь. Вообще ничего в голову не приходило, кроме…
— Я люблю тебя.
Сама вздрогнула от произнесенных слов. Пашкино же лицо исказилось ужасной гримасой: он перестал улыбаться, глаза его расширились будто от страха, губы изогнулись, словно от брезгливости, а руку, которой он до этого сжимал мою ладонь, он отдернул и провел ею по лацкану пиджака. Все эти реакции я отметила за считаные секунды и не столько поняла, что он испуган и наша дружба трещит по швам, сколько почувствовала. Улыбнулась следом также по наитию, неосознанно. Глядя на меня, будто в зеркало, Славин тоже растянул губы в улыбке и закинул руку мне на плечи.
— Ну и шуточки у тебя, конечно, — расслабившись, заметил он и прижал меня к себе. — Я тоже тебя люблю, Золотко.
Не нужно было добавлять, что его любовь ко мне дружеская, братская. Это было понятно и без слов.
В тот день Пашка, сам того не подозревая, растоптал мои чувства, мои мечты, мои надежды. Моя трехлетняя любовь оказалась безжалостно разбита, уничтожена, как и надежды на красивый студенческий роман, свадьбу на берегу моря, большой дом за городом, двух озорных детишек и общую фамилию. Мне было нестерпимо больно, но дать волю чувствам я не могла. Продолжала улыбаться, смеяться, шутить, а сердце в это время будто леденело, чувства покрывались инеем, а слезы-льдинки разрывали внутренности, не находя выхода. И даже когда я осталась наедине сама с собой, когда смывала макияж, не заплакала. Смотрела в зеркало, и казалось, что за несколько часов, что я не видела своего отражения, во мне произошли необратимые изменения.
Я выросла. Боль от безответной первой влюбленности убила во мне детскую наивность и невинность. Сердце заледенело, в глубине оно еще полыхало надеждами и мечтаниями, но снаружи было заковано в панцирь изо льда. Отныне мною правил разум. Холодный, рациональный и не терпящий пустых грез.