Мне бросается в глаза, что бокал Удета все время пуст. Кельнеры обносят его. Я спрашиваю о причине. Он отвечает мне тихо, что "Герман" (Геринг) строго запретил ему пить. В этот момент Герман не смотрит в нашу сторону. Тогда Удет молниеносно меняет свой пустой бокал с моим, быстро приветствует меня, приподняв его, и осушает одним махом. Уловка в течение вечера удается еще несколько раз. Теперь Удет в прекрасном настроении; он веселится, как большой ребенок, ибо снова оставил Геринга в дураках.
- Я их выношу только со спиртным, - шепчет он мне, - со спиртным их еще всех можно вытерпеть, только со спиртным...
Именно Удета Гитлер и Геринг делают ответственным за провал "воздушной битвы за Англию" в 1941 году. И он кончает жизнь самоубийством.
Государственный прием в честь Муссолини в мюнхенском Доме искусств. Дочь Ада сопровождает меня, хотя и сопротивлялась до последнего. Хоть она молода и политически неангажированна, ее всякий раз охватывает беспокойство, тревожное предчувствие, когда мне снова приходится присутствовать на официальном приеме. Мама убеждает ее, что я должна ответить и на это приглашение, если мы не хотим поставить всех под удар. Улицы, примыкающие к Дому искусств, перекрыты. За спинами эсэсовцев толпятся зеваки. По громкоговорителям объявляют о прибытии гостей, толпа аплодирует в зависимости от популярности визитера. В качестве церемониймейстера выступает господин в темном одеянии в стиле рококо; он отчетливо называет имена прибывающих...
В холле Гитлер, его приверженцы и господа из протокольного отдела приветствуют каждого гостя по отдельности. Нас с Адой проводят за стол неподалеку от центрального стола. Зал уже почти заполнен, вскоре прибывают и итальянские гости: Муссолини в сопровождении своего зятя, итальянского министра иностранных дел графа Чиано и итальянского посла в Берлине графа Аттолико, окруженные свитой адъютантов. Сцена, достойная театральных подмостков: подтянутые фигуры в эффектной форме. Муссолини удается сохранять эту позу на протяжении всего обеда...
После трапезы гости расходятся по различным залам. Меня просят перейти в маленький салон, куда направляется и Муссолини с небольшой частью своего окружения.
Аду один из адъютантов препровождает за стол "вождя". Позднее она проклинает "испорченный вечер". Гитлер снова разглагольствует о якобы феноменальных немецких открытиях, о синтетическом чулочном волокне и подобных "интересных" вещах.
Я пью крепкий кофе в обществе Муссолини и графа Чиано. Мы говорим о немецком и русском театре. В ходе беседы с Муссолини слетает вся его деланная сановность, и он оказывается образованным и начитанным собеседником. О политике не говорится ни слова.
Внезапно сцена меняется.
За наш стол садятся Геббельс и его жена. Геббельс, впрочем как всегда, склонен иронизировать. Он что-то говорит Чиано, что я не совсем понимаю, однако выражение лица графа красноречиво. Следствие этого потрясающе: Чиано резко встает и покидает помещение. Геббельс семенит вслед за ним и через переводчика пытается объяснить, что тот его неправильно понял. Но это уже ни к чему не приводит. Ситуация не сглаживается, атмосфера остается натянутой.
Появляется Ада. "Я больше не могу", - шепчет она мне. Я приношу извинения, и мы отправляемся в гардероб.
Один из адъютантов перегораживает нам дорогу:
- Сударыни, вы не можете покинуть общество, пока не уйдет фюрер.
Ада находчиво и холодно возражает:
- Если мне нехорошо, я вольна поступать так, как мне нужно!
Она берет меня под руку и велит вызвать наш автомобиль с шофером.
С этого дня в рейхсканцелярии меня вычеркнули из списка приглашаемых лиц.
Также и "вождь" больше не считает меня достойной поздравлений со "счастливым Рождеством", как всего лишь год назад. Тогда я снималась в Париже и уже заказала место в спальном вагоне в Берлин на 23 декабря. Заезжаю в отель, чтобы забрать чемоданы, и от имени германского посольства мне вручают огромный пакет с шоколадом, пирожными, орешками, сдобой. Но самое удивительное находится на дне пакета: портрет Гитлера с его собственной поздравительной надписью. Что делать со всем этим?..
Мне приходит в голову фантастическая идея: шоколад, пирожные, орешки и т. д. я обмениваю на контрабанду - дорогие духи и другие подарки, а Гитлер вместе со своим "посвящением" прикрывает эти преступно дорогие "таможенные" товары. Пакет настолько тяжел, что его пришлось поставить в купе на пол. Проводник добродушно предупреждает меня:
- На границе, досточтимая госпожа, не знают снисхождения. Таможенники и СС захотят посмотреть, что там, вам придется раскрыть пакет...
"Знаю", - мысленно улыбаюсь я.
Проводник оказался прав. На германской границе я должна открыть пакет. И вновь я улыбаюсь, но уже не мысленно, и стараюсь скрыть внутреннее беспокойство - удастся ли проделка!
Таможенник и эсэсовец таращатся на лик вождя, а затем переводят взгляд на меня - потрясенно, слегка недоверчиво...
- Что это? - спрашивает один из них не очень-то умно.
- Фюрер, - отвечаю я сухо.
- Его портрет, вы имеете в виду...
- Вот именно...
Теперь наступает решающий момент: человек наклоняется к портрету и остается в полусогнутом положении, как будто его схватил радикулит. Глаза расширяются, он обнаруживает дарственную надпись, прочитывает ее, благоговейно бормоча: "Госпоже Ольге Чеховой в знак искреннего восхищения и уважения. Адольф Гитлер".
Человек, дернувшись, распрямляется, словно его укусил тарантул, вскидывает правую руку вверх, молодцевато выкрикивает: "Хайль Гитлер!", подает знак своему товарищу и почтительно покидает купе.
А контрабандные мыло и духи еще долго доставляли мне и моим дамам особую радость...
ВОЙНА И ТЕАТР
Марсель информирован лучше меня.
Тот, кто, как и он, имеет более или менее полный доступ к информации из-за границы, знает, что грядет война.
Кое-что на это указывает и в моем окружении: на пригодной для аэродрома местности под Кладовом (у меня под Кладовом маленький загородный домик) днем и ночью ведутся работы по расширению; территория охраняется строже, чем прежде, и обнесена плотным забором.
Вооружение идет полным ходом. Циничное высказывание Геринга "пушки вместо масла" уже давно стало обыденностью.
Кое-что все же вселяет надежду: пакт о ненападении с Россией, подчеркнутые заверения властей предержащих в своем миролюбии. Марсель развенчивает иллюзии: "Будет война..."
Мы сидим у камина в моем домике под Кладовом. За окнами прохладный вечер, а здесь веет теплом и уютом. И совсем не хочется думать о войне...
Марсель спрашивает меня, решилась ли я наконец - сейчас, без пяти минут двенадцать - ехать к нему в Бельгию.
Я колеблюсь.
Я пытаюсь представить себе все это: ведь я не одна, тут моя мама-сердечница, тут моя дочь и племянница... Забирать и их с собой?.. Мама никуда не поедет, она уже заявила мне об этом.
Марсель достаточно ясно дает понять - он имеет в виду только меня, а не мою семью...
И как же будет выглядеть моя жизнь в Бельгии, если я оставлю семью в Германии (чего и представить себе невозможно)... Смогу я вновь найти себя в своей профессии?
- Тебе больше не потребуется твоя профессия, - говорит Марсель, - ты будешь моей женой.
Я задумчиво киваю.
Как раз ею, исключительно ею, я и не могу быть.
Я хорошо помню о том вечере в Брюсселе - о попытке Марселя показать мне, что это такое - "моя жена"...
Я не способна на подобную физическую, духовную и материальную зависимость.
- Итак, ты остаешься? - спрашивает Марсель.
- Да.
- Я понимаю тебя.
Пораженно смотрю на него.
- Я понимаю тебя, - повторяет он, - но и себя переделать не могу.
- Как и я, - тихо говорю я.
Марсель предлагает развестись.