- Мой двойной подбородок, дорогая Олинка, мой двойной подбородок...
- Что с ним?
- Как бы от него избавиться?
- Я уже избавилась...
- Ты ангел.
Хубси продолжает вынюхивать и без перехода констатирует:
- Зауэрбрух* прав.
Я не знаю, почему Мейеринк именно сейчас вспомнил о когда-то широко известном берлинском хирурге.
- Говорил ли он тебе, что от тебя исходит аромат березовых листьев и земляники?
- Говорил.
- Вот-вот. И ты не смогла лишить его удовольствия поковыряться в тебе.
Я с комичной серьезностью киваю:
- Ну кто бы его еще так порадовал...
- Фу, черт возьми, Олинка, - хитро улыбается Хубси, - что за черный юмор...
Он подтягивает к себе стул, садится, откидывается, сладостно зажмуривает глаза и елейно тянет:
- Приступай, моя голубка.
- К чему?
- К чему!.. - наигранно негодует он. - К моему двойному подбородку, разумеется...
Через шесть лет по различным причинам я вынуждена отказаться от своего косметического салона: хозяин дома извещает, что ему необходимы помещения для собственных нужд. Другой район, в который я временно переезжаю, слишком шумный для меня и моих клиентов; несмотря на помощь трех работящих ассистенток, я уже не справляюсь с нагрузкой; и главная причина - спрос вырастает сверх всякой меры. Я привлекаю еще одного химика, который профессионально помогает мне в производстве разработанных и создании новых препаратов.
К этому времени производство и продажа - в этом уже нет никаких сомнений должны быть поставлены на широкую ногу и в то же время иметь промышленную основу.
Я продаю свои драгоценности и последние антикварные вещи, чтобы профинансировать открытие фирмы.
С семью сотрудниками в 1955 году я основываю фирму "Косметика Ольги Чеховой", "Olga Tschechowa Kosmetik OHG", в которой в настоящее время, словно в единой семье, трудятся свыше ста человек.
ОДИН ДЕНЬ ИЗ МНОГИХ
И вот как выглядит мой сегодняшний день, день в 1973 году, один день из многих.
Семь часов пятнадцать минут. Дом пробуждается.
Марианна приносит мне чашку чаю. Она махнула рукой на то, чтобы уговорить меня съесть хотя бы кусочек хлеба. И сегодня по утрам я ем так же мало, как раньше во времена съемок, о которых часто размышляю как раз в эти утренние часы. Именно тогда ночь для меня заканчивалась между шестью и семью утра. Меня забирала на студию служебная машина, или я ехала сама - чтобы переодеться и загримироваться и быть готовой к "первой хлопушке", которая раздавалась в восемь...
Еще до прихода Марианны дает знать о себе такса Бамби. Она потягивается в своей корзинке, выбирается из нее, кладет передние лапки на край моей постели и тычется своим влажным носом в мою руку. Бамби капризна, своенравна, комична, большая собственница и - когда пожелает - так очаровательна, что никто не в состоянии противостоять ее выходкам. Никто. Даже кошка Шнурри. Она отлично ладит с Бамби по одной-единственной причине: когда такса начинает нахально приставать - а пристает она постоянно, - Шнурри благодаря своему столетиями оттачиваемому индивидуализму сохраняет достоинство и держится на расстоянии. Иногда из новостройки заглядывает и пинчер Аби. Он остается лишь в том случае, если на то дает милостивое дозволение крошка такса. Тявкает ли она на него, убегает ли он - пинчер всегда остается добродушным и невозмути
мым.
Ники на школьном автобусе ездит в Международную школу в Штарнберге. Он растет двуязычным мальчиком и уже в ближайшие годы осознает, как важно говорить минимум на двух, а лучше на трех языках.
Вера и Вадим коротко кивают мне: "Чус*, Жужу!" (в доме все вплоть до Марианны зовут меня "Жужу", французское слово, которое можно вольно перевести как "игрушка" - так, ласково, прозвала меня Вера. Еще ребенком она постоянно слышала от меня: "Voil?a-ton joujou!"** Я старалась с ранних лет обучить свою внучку французскому, языку, который я выучила еще маленькой и любила). У Веры репетиция в театре, у Вадима - дискуссия на телевидении.
Восемь десять.
Я еду в фирму. Свой белый "БМВ" вожу до сих пор сама: мне это доставляет удовольствие.
Сегодня на повестке дня большое обсуждение перестройки и расширения наших помещений на Тенг-штрассе. В офисе я здороваюсь с моим компаньоном, директором по продажам и секретаршей по производству. Мы сидим все вместе: комнаты слишком маленькие, тесные - необходимо добавить помещения соседнего дома. Производство расширяется, нужен конвейер. И мы не проходим мимо автоматизации.
Я иду в лабораторию. Представитель строительной фирмы поясняет мне план расширения вновь присоединенных помещений, показывает, какие стены необходимо сломать, чтобы образовалось место для установки конвейера.
Мимо высоких, переполненных стеллажей я возвращаюсь обратно в офис. Здесь составлено свыше ста препаратов; над девятью мы начинаем работу. Меня всегда радуют награды, завоеванные нашей продукцией, - например, международный Гран-при в Венеции.
Секретарша называет мне даты моих выступлений в Гамбурге, Ганновере и Дюссельдорфе; она заботится о том, чтобы я смогла увязать между собой доклады без существенной потери во времени.
Еду домой.
Ранний полдень. Час пик пока не начался, движение на улицах слабое. Я могу подумать о том, что мне сегодня еще предстоит сделать.
Мне приходит на ум, что я хотела позаботиться о посадке новых цветов на могиле дочери Ады в Грефельфинге.
Дома меня ждут Бамби, Аби и Шнурри.
Бамби, радостно тявкая, прыгает вокруг меня, словно не видела по крайней мере неделю; Аби степенно по-дружески тычет меня своей влажной мордочкой несколько раз в бок; Шнурри ждет, когда господа собаки утихомирятся, затем важно трется вокруг моих ног и снова сворачивается в клубок в каком-нибудь наиболее уютном кресле.
Шнурри обязана жизнью моему правнуку Ники. Однажды он попросил у меня пять марок, "еще лучше семь", - важно добавив при этом. Я дала ему семь.
Он исчез и потом появился со Шнурри, купив его у людей по соседству, которые попросту собирались утопить котенка. Шнурри обошелся ему в пять марок, и, таким образом, на своей акции по спасению он вмиг еще и "заработал" две марки.
Марианна, мой добрый "домовой", приносит почту. Ее много - я разберусь с ней позднее.
"Солдат Миша", двадцатилетний сын умершей дочери Ады, приветствует меня. Сейчас он служит в Люфтваффе и у него краткосрочный отпуск.
Мы выпиваем по чашке чаю. Он рассказывает мне о своей службе - не слишком много и не слишком охотно. Что-то есть в этом напоминающее Йепа...
Миша - совсем другой тип, и все же...
"Надеюсь, ему не придется нажимать на спусковой крючок", - думаю я, и тут меня радостно целуют: из другой половины дома пришел Ники. Он-то и проводит меня на могилу дочери.
Я обсуждаю с садовником новую посадку. Ники молча прислушивается. Когда садовник уходит, говорит неожиданно:
- А правда, что теперь ты следующая?
- Возможно, - отвечаю я обескураженно, - но утверждать этого нельзя.
- Почему?
Я бросаю короткий взгляд на могилу Ады:
- Иногда умирают гораздо моложе...
Ники небрежно кивает головой и деловито констатирует:
- Ну, бабушка - исключение, она разбилась. Но по правилам должно быть так: сначала умрешь ты, потом папа, потом мама, а потом, - он разводит руки, словно собираясь с трехметрового трамплина прыгнуть в воду, - а совсем уж потом и я сыграю в ящик...
Я слегка озадаченно гляжу на него.
Он беззаботно смеется.
После ужина я просматриваю почту. Несколько писем от друзей, большинство от незнакомых людей, молодых и пожилых, которые поверяют мне свои большие и малые заботы: морщины и морщинки, одиночество, опустошенность, пресыщенность, проблемы брака, страх бытия...
Я делаю пометки на полях для ответа.
Для одной молодой женщины в депрессивном состоянии я помечаю: "Каждую секунду, минуту и час, прожитые вами без счастья, вы потеряли безвозвратно"...
23 часа.
Дом затихает. День подходит к концу. Еще один день из череды многих...