Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели,
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.
В этом стихотворении, совершенно чудесном по мелодичности, звучание светлого хорала таинственным образом сливается с мотивом неотвратимой беды. возможно, Сергею, как человеку незаурядному, при всем его жизнелюбии не было чуждо ощущение изначальной трагичности жизни, и именно поэтому так близки ему были строки Блока.
В то лето в Гармо вечерами у костра без конца шел разговор на очень важные для всех нас темы. Зачем мы ходим в горы? Ради какой цели готовы идти на восхождения, иногда очень рискованные? Какое может иметь значение достижение той или иной вершины, пусть даже очень высокой? Понятно, что сейчас, через 57 лет я не могу утверждать, что эти разговоры хорошо сохранились у меня в памяти. Тем не менее, я постараюсь припомнить, что обсуждалось тогда, сознавая при этом, что многое уже является результатом последующих размышлений — моих собственных и моих друзей.
Конечно, однозначного ответа на эти вопросы нет, и правда у каждого своя. Но все-таки, чего здесь больше — романтики юности в сочетании с абсолютным эгоцентризмом или стремления выйти за пределы обыденности и предопределенности жизненного пути? Ну а что мы скажем о человеческих отношениях в горах? Где еще, кроме альпинистских команд, таких, какая сложилась в тот сезон у нас в Гармо, вы сможете найти такую степень самоотверженности и искренности, готовности разделить с другом любое бремя? А разве мало, что в горах человеку дана редкая возможность ощутить гармонию с красотой гор и почувствовать себя допущенным к чистоте дикой природы? Но это все «слова, слова, слова.. ». Ведь каждый из нас осознавал, что за все это может быть востребована самая дорогая плата: человеческая жизнь, иногда чужая, но в равной степени это могла быть и твоя собственная. Однако и здесь таится соблазн ранняя гибель на взлете, когда ты весь без остатка вовлечен в какое-то высокое, пускай даже виртуальное, но общее дело, — может быть, это даже завидная участь? Да, все это правила игры, игры упоительной, захватывающей все существо, но подчас и очень жестокой. Правила эти изменить нельзя, но нам дано их принять или отвергнуть и выйти из игры в любой момент.
Но все эти умствования, какими бы логичными они ни казались, не могли сами по себе смягчить то состояние отчаяния и подавленности, в котором мы уходили из базового лагеря, а потом два дня ехали по Памирскому тракту в Душанбе. Парадоксальным образом это проявлялось в какой-то лихой и бездумной внешней веселости, в которой постоянно ощущался некоторый надрыв и вызов по отношению ко всем, кто не пережил нашей драмы.
Помню, как мы въехали — а на самом деле, ворвались — на двух машинах в ночной спящий Душанбе с громогласным пением «пиратских» песен, сопровождавшимся залповой стрельбой из доброго десятка ракетниц. В Душанбе мы пробыли недолго, всего два дня, но шума и беспокойства от нас было много. Удивительно, что при нашей агрессивности и довольно наглом поведении обошлось без скандалов и драк с местной молодежью — в те времена Душанбе был абсолютно мирным городом. Однако городское начальство было немало обеспокоено появлением явного очага напряженности, и, хотя билетов на Москву не было на ближайшие десять дней, срочным образом был организован наш отъезд на особом поезде, следовавшем вне расписания.
Такие поезда в те времена именовались «Пятьсот веселыми». «особость» нашего поезда состояла в том, что он ехал до Москвы десять дней вместо обычных пяти. Дней пять мы тащились через пустыни Средней Азии, поедая дыни на крышах вагонов и бегая купаться в паровозный тендер с запасом воды. Потом милиция согнала нас с крыш, кончились дешевые дыни, а с ними и прочие продукты, и пришлось пробавляться сладким чаем, который регулярно выставлялся сердобольными проводниками. Конечно, мы были очень злы на московское начальство, не потрудившееся забронировать для нас заранее билеты, и поэтому с особым удовольствием сочинили и отправили со станции Уральск в адрес нашего спортивного шефа А. Бормотова почти хулиганскую телеграмму: «Москва, Центральный Совет «Буревестника», Обормотову. Вашу мать отправили поездом в Москву, идущим десять дней. Благодарные альпинисты». На почте нас с понятным подозрением допрашивали: «Что за странная фамилия начальника? Чья эта была мать и почему ее надо было так отправлять?» Но в конце концов их убедил очень серьезный и взрослый вид Мики Бонгарда, отправителя сего сообщения.