Беседу прервала пожилая женщина, которой мать Эса на время отсутствия поручила продавать входные билеты. Калле должен был отдать ей проштемпелеванную билетную книжку. Это дело не такое простое — ведь с каждого проданного билета надо платить налог.
В присутствии этой женщины Калле, видимо, не хотел рассказывать о душевной борьбе, которую ему пришлось выдержать с самим собой, — он предпочитал говорить о «боевых эпизодах», которые этой борьбе сопутствовали.
День рождения маршала Маннергейма торжественно праздновался в финской армии. Всем солдатам выдавалась порция водки — сто граммов, — чтобы они выпили за здоровье главнокомандующего! И вот отделение, в котором служил Калле, отказалось не то что пить за здоровье маршала, но даже получать «праздничную» порцию… Но так как на следствии солдаты в один голос твердили, что они отказались в пользу отделенного командира, чтобы он выпил все их порции один, «потому что хотелось впервые за много месяцев увидеть хоть одного по-настоящему пьяного», то их и приговорили лишь к четырем месяцам тюрьмы каждого.
Отсидеть они должны были, когда окончится война.
Эта история действительно смахивала на швейковскую, но в ней был и местный колорит.
Я вспомнил, что н в нашумевшем здесь романе Вяйне Линна «Неизвестный солдат» протест против войны тоже сначала проявляется в отказе офицера пить за здоровье Маннергейма в день его рождения.
Вскоре после отказа от заздравной чаши случилась другая «неприятность». Калле увидел сон, который напоминал вещий сон фараона из библии: помните, семь тощих коров без зазрения совести съели жирных… Только там при отгадывании сна выдвинулся Иосиф Прекрасный, а здесь — командир взвода — фендрик.
«Я видел ночью во сне, — рассказывал Калле однополчанам, — белых коров. Потом пришли рыжие коровы и съели белых».
И за этот сон он был также приговорен к четырем месяцам тюрьмы.
Для разгадки не потребовался Иосиф Прекрасный. Здесь была игра слов, понятная всем. Рыжая корова по-фински называется «пунника». Но этим же словом белогвардейцы со времен гражданской войны стали обзывать красных, подобно тому как те называли белогвардейцев «лахтарями», сиречь «мясниками».
Отсидеть четыре месяца Калле должен был тоже после войны.
А война продолжалась.
И вот наступил час испытания.
Это было на Ладожском озере лютой зимой.
Прапорщик Тенхо вызвал к себе Калле и сказал: «Получай взрывчатку и приказ!»
А приказ заключался в том, что отделение Калле должно скрытно, в маскхалатах, пробраться к Дороге жизни, проложенной по льду Ладожского озера, — той самой ниточке, которая соединяла измученный блокированный Ленинград с Большой землей, — и вывести ледяную трассу из строя, подорвать ее.
В маскхалатах даже и днем, при свете солнца, движущихся по заснеженному полю лыжников можно распознать только с самолета. Но и с самолета сами они невидимы, и выдают их лишь отбрасываемые на снег движущиеся тени.
О том, что в Ленинграде умирают от истощения тысячами и женщины и дети, что город на краю голодной смерти, победно трубили тогда все финские газеты.
Дорога жизни была единственной, по которой шли в Ленинград грузовики с продовольствием, по которой эвакуировали из города детей, стариков и больных.
«Если бы Суоми не вступила в войну на стороне Гитлера, разве могли бы немцы блокировать Ленинград? Мы не воюем против детей и женщин», — толковали между собой многие финские солдаты.
И тут вдруг приказ — взорвать дорогу!
Задание и для таких отличных лыжников, какими были солдаты отделения Калле, трудное, но при удаче выполнимое.
Но нет, он, Калле, готов отдать жизнь за родину, но с детьми и женщинами не воюет.
— Это очень важное задание, — сказал прапорщик.
Калле молчал.
— Награда велика. Родина тебя не забудет. Ты истинный патриот Суоми.