Немало хозяйств возникло потом и на привозной земле. На парусных лайбах издалека привозили на каменистую площадку землю и засевали ее.
Но даже и на вязкой болотистой земле столько занесенных сюда великими ледниками камней, валунов, больших и маленьких, что сразу от них не избавишься, не очистишь пашню. Из года в год, поколениями, крестьяне убирали их чуть ли не из-под лемеха, спасая плуг, и относили к краю пашни. Вот и образовались эти валообразные каменные гряды — «каменные заборы», отделяющие землю одного хозяина от соседской.
И повсюду поля разрезают длинные полоски, которые издали кажутся межами. А подъедешь поближе — увидишь: это осушительные канавки. Без них финский крестьянин урожая не соберет.
Слишком уж много тут влаги.
Поздней весной и в конце лета ранние заморозки часто уничтожают плоды терпеливого труда. А нередко в недели уборки зачастит дождь — и все погниет.
Если немало пришлось потрудиться, чтобы исправить промахи ангела и соединить озера шлюзами и каналами, то сколько же нужно было пролить пота, избавляясь от пакостей нечистой силы — Наины, творившей здесь и климат и землю!
Нет, нелегко давалось финнам земледелие.
Да и финская деревня для нашего глаза вовсе и не похожа на деревню.
Это не строй домов, вытянувшихся вдоль улицы, с приусадебными участками позади, а хутор.
Деревянный, ярко выкрашенный дом с группой построек около него — баней, коровником, чаще всего сложенным из булыжника или гранитных глыб, скрепленных цементом, дощатый темно-красный сарай, амбар.
Глядишь на карту — здесь обозначена деревня. А где она? Нет ни деревни, ни села, а несколько хуторов. И сразу даже не скажешь, много их или мало: ведь каждый расположен в отдалении от другого метров на триста-пятьсот, а то и на полтора километра.
Однако эта разобщенность продиктована не свойствами финского характера, а характером земли, удобные лоскутки которой отделены друг от друга болотами, скалистыми кряжами, лесом.
— Но скудость земли была тут не только несчастьем, — говорит мой спутник. — Из-за нее финский крестьянин оставался свободным. Тут никогда не было крепостного права. Феодалы обзаводились крепостными там, где обработка почвы не только покрывала мизерные потребности земледельца, но оставляла кое-какие «излишки» в распоряжение помещика.
Не знаю, правильно ли такое объяснение, но нынче и на этой почве финны сумели добиться высоких урожаев, и сейчас в среднем урожай по всей стране достигает 17 центнеров пшеницы с гектара.
Стороннему наблюдателю финн казался «угрюмым пасынком природы». И в самом деле, сурова она. И не переменишь ее, не переспоришь, не переупрямишь, — надо суметь исподволь и самый норов ее приспособить к делу.
В средней Европе, где нет ранних заморозков, для того чтобы поспел ячмень, требуется восемнадцать недель. В северной же Финляндии короткое северное лето славится белыми ночами и обилием солнечного света, для созревания нужен меньший срок: ведь ту стадию развития, которая требует света, ячмень проходит несравненно быстрее. Пользуясь этим, финские крестьяне вывели сорта, вызревающие за двенадцать недель.
Человек здесь, как и всюду, сотворил нужные сорта растений, он своими руками сотворил и почву, но самый способ создания ее формировал и характер человека: настойчивость, переходящую порой в упрямство, расчетливость и неистощимое трудолюбие. Именно эти свойства вместе со страстной любовью к своей земле и стали второй натурой финского народа. Глядя на эти озера и перелески, отделяющие починок от починка, болота, скалы, начинаешь понимать, почему так распространено у нас мнение об угрюмости финнов, их нелюдимости, мрачности.
Но это мнение, как я неоднократно убеждался, грешит по меньшей мере «неточностью».
Правда, оно идет и от финской литературы, которая, может быть, больше чем кто бы то ни было осмеивала такие недостатки характера, как несговорчивость, упорство, ставшее упрямством, бичевала идиотизм хуторской жизни.
Это говорливые острословы-финны, уроженцы области Саво, придумали и пустили в обращение десятки, сотни рассказов про молчаливость уроженцев соседней провинции Хяме — вроде истории о немом сыне.
…Родился у крестьянина в Хяме немой сын. Горевали родители, что он и слова молвить не может, но ничего не поделаешь — судьба. Так он рос до четырнадцати лет, когда отец взял его с собой на сенокос. С утра они вдвоем трудились на солнцепеке, а кринка с пиймя[5] стояла в прохладном месте, в ямке под кустом. Настало время полдничать. Достал отец кувшин и начал пить. Пьет, пьет, а сын с него глаз не сводит. Уже запрокинул голову отец — все напиться не может…