После ужина мы с мамой убирали грязные тарелки, и на столе оставались только стаканы с чаем и бокалы с вином. И мы, и наши гости смолкали и слушали папу. Мама обычно зажигала несколько свечей, предварительно воткнув их в пустые, но тяжелые бутылки из-под единственного известного нам тогда «Советского» шампанского. Свечи тепло и волнующе освещали напряженные внимательные лица слушателей, а воск, оплавляясь, медленно стекал по горлышкам бутылок и застывал в виде загадочных наростов, матово просвечивающих и поблескивающих в полутьме. Папа не видел никого и ничего — он пел. Пел про Колыму, про Амазонку, про бригантины и каравеллы, поднимающие паруса в далеких и недостижимых морях. У него были и свои, порой очень неплохие, песни, но почему-то он стеснялся их и на еженедельных посиделках в нашей маленькой квартире исполнял обожаемых всеми Высоцкого, Галича и Окуджаву. Имелись в его репертуаре песни Визбора, а также многих других известных и не очень известных бардов. Я не помню, когда в первый раз услышала папино пение. Вспомнить это так же невозможно, как вспомнить, когда я впервые увидела свет. Папин голос, звучащий под волшебный перебор гитарных струн, присутствовал в моей жизни всегда.
Когда я была совсем маленькой, он довольно часто исчезал на несколько недель и возвращался загорелый, пахнущий лесом и костром, с новыми друзьями и с новыми песнями. Чуть повзрослев, я стала ходить с ним в походы. Я видела, что он знает и умеет все, и решила, что никогда не выйду замуж, потому что найти такого мужчину, как мой отец, невозможно, а никакой другой мне не нужен. И я долго-долго верила, что всегда буду жить с родителями, то есть с папой! Ну, и с мамой… конечно! Я очень любила маму, но, наверное, с самых ранних лет по-детски ревновала ее к отцу, переживая, что единственный настоящий мужчина, живущий на этой земле, достался именно ей, а не мне. Мама могла порой сердиться и ворчать на отца, но я никакой критики в папин адрес не терпела. Я знать не хотела ничего о том, что из-за того, что папа занимается «чистой» наукой, но при этом не хочет играть в «конъюнктурные игры» и защищать диссертацию, зарплата его была мизерной и маме приходилось работать за двоих. Мне было плевать, что папа ненавидел всякую домашнюю работу и называл ее барщиной. Что с того, что краны у нас вечно текли, а из щелей в оконных рамах дул настоящий ветер? Ведь папа за пятнадцать минут собирал на реке байдарку «Салют», моментально ставил брезентовую палатку на ветру и разжигал веселый жаркий костер прямо под моросящим дождем. Нет, я всегда очень любила маму. И она была прекрасной матерью, но отец… Отец был небожителем, осчастливившим нас близостью с собой.
Однажды я, будучи лет двенадцати от роду, застукала его ночью с пожилой походницей — так я тогда восприняла двадцатипятилетнюю аспирантку. Я пошла за чаем в «хозяйственную» палатку. В свете луны, пробившемся через приоткрытый полог, я увидела их, занимающихся на залитом крымским портвейном старом спальнике. Они, думаю, даже не заметили, что в палатку кто-то заглянул. Я вначале несколько взволновалась, но потом меня просто разобрал смех. Да что тут такого?! Эта женщина, по моим понятиям, просто обязана была дать все, что угодно такому мужчине, как мой отец, если он вдруг захотел. Мне было абсолютно очевидно, что именно она возжелала моего отца, и тот до нее просто снизошел. И за маму не было нисколько обидно. Она с нами в походы не ходила. Это ее право. Но нам с ней и так достался мой папа — лучший мужчина в мире! Он — ее на всю жизнь. Что же тут переживать, если он оттрахает в свое удовольствие какую-то чужую тетку? От нас не убудет! Сколько я прочитала книг и сколько видела фильмов, где дети оказывались до безумия потрясены сексуальной неверностью кого-либо из родителей. Я, признаться, этого никогда не понимала. Безусловно, распад нашей семьи, развал дома, который я обожала и в который вросла всем своим существом, был бы для меня катастрофой. Но вольный дух не покидал наших палаток и костров и залетал через открытую форточку в прокуренную кухню нашей маленькой московской квартиры.
Те времена называют сейчас годами застоя, и это правда был застой, но и в нем была своя прелесть. Никогда после я не чувствовала в душе своей такой свободы, как тогда. Советская власть важнейшим своим достижением провозглашала уверенность советских граждан в завтрашнем дне. И она и вправду была, эта уверенность, несмотря на то что самого завтрашнего дня уже не было. Ни у граждан его не было, ни, как показал этот пресловутый завтрашний день, у самой советской власти. Но мы-то были уверены в том, что эта чертова власть навсегда и что мы тоже навсегда и у нас, конечно, ни хрена никогда не будет ни в кармане, ни за душой, но мы зато кладем на эту власть с прибором и класть будем! И станем мы всю жизнь дышать дурманящим воздухом свободы на своих самых уютных в мире тесных кухнях и возле своих самых жарких в мире походных костров. Мы знали, что никогда не пройдем неторопливой походкой по Пиккадилли и не выпьем аперитив в маленьком парижском бистро. Зато наши песни под гитару были на земле. А других песен особо не знать, честно говоря, не хотели.
Это был мой мир, царем которого был мой отец, но все-таки не все в этом мире были мне по душе. Иногда появлялись и застревали у нас никому не нужные, но очень прилипчивые друзья друзей и подруг. И тоже становились неотъемлемой частью моего мира.
Когда я была в девятом классе, у нас стал появляться некий Славик. Он приходил со своей прокуренной, хриплой мамашей, которая вовсю пыталась проявить эмансипированность и разговаривала исключительно площадным матом. Она сама смеялась над собственными грубыми и тупыми шутками, и жутковатый хриплый хохот вырывался прямо из окутывающего ее беломорного облака. Я ее так и запомнила — как матерящееся вонючее облако. Без лица… А папаши у Славика, я думаю, вообще никогда не было. Во всяком случае, я, даже пытаясь вопреки естеству представить себя самым разнузданным и сексуально озабоченным мужиком в мире, не могла вообразить, как можно совершить с его мамашей те самые действия, которые привели к появлению Славика на свет. Но подвернулся все же какой-то опустившийся бич — бывший интеллигентный человек, из числа тех, кто настолько упивался своей внутренней свободой, что никогда и нигде не работал. Подобные люди жили как хотели, то есть за счет эмансипированных от безысходности и недотраханности русских баб. Уж не знаю, как и зачем, но переспал он спьяну с этой несчастной нечесаной дурищей. Поняв, что таким образом заделал Славика, в ужасе от содеянного мужчина, смылся, как я поняла, бичевать то ли на БАМ, то ли на какую-то другую стройку развитого социализма.
В то лето мне исполнилось шестнадцать и я перешла в десятый, последний, класс школы. Славик был старше меня на два года и только что сдал летнюю сессию в своем нефтехимическом институте. Мы с отцом и двумя знакомыми семейными парами сплавлялись по реке Юрюзани в Башкирии. Для Славика это был первый поход в жизни. Его мать попросила моего папу взять его с нами, аргументировав это желанием сделать из Славика настоящего мужчину. Думаю, на самом деле у нее внезапно завелся какой-нибудь недоделанный хахаль-попрошайка, и Славик просто мешал короткому бабьему счастью.