Третья – вообще мелочь пузатая – здорово походила на красотку. Видать, родственница, а скорей всего, сестра. Но, Дон задержал на ней взгляд. На пухлом ещё младенческом личике тревожно и как-то испуганно посверкивали совсем не младенческие глаза. Она прямо поедом ела… Может, с костюмчиком нелады? На девчонках такие же рубахи, как на женщинах, только до середины бедра. Узкие штанишки, короткие сапожки. Всё белое, будто дресскот из психушки. А у него?
Только тут Дон соблаговолил заметить собственное тело. Верней, то, что он ощущал, как собственное тело. Потому что оно не могло им быть. Оно было чужим… И вообще это не смешно! Хотя его запоздалое прозрение ещё несмешней. Зацепился за неведомую систему слежения, которую засунули ему в голову, и позабыл протестировать всё остальное. Он ещё раз обшарил валяющееся на пухлых перинах мальчишеское тело и невольно выплеснул из себя:
– Ну, ни хрена себе!
– Что?! – подпрыгнула красотка.
– Ты кто такой? – требовательно подалась вперёд милашка, заелозив на попе.
– Дон, – машинально брякнул он и сам испугался, что сболтнул лишнего.
– Не может быть! – потрясённо прошептала, вытаращившись, милашка.
– И ты здесь, – выдавила из себя красотка.
Она закрыла лицо руками и что-то уж слишком тяжко вздохнула. Реально не по-детски. Так вздыхала мама, когда его переходный возраст начал переходить не в ту степь.
– И ты здесь… Кроме кого? – растерялся Дон.
– Только не ори, – сухо предупредила милашка, постреливая киношными чёрными глазками по сторонам. – Держи себя в руках. Я Екатерина. В этом теле. Проводница из вагона, в котором ты ехал. Ты помнишь, как мы…
– Погоди, – попросил Дон, поднимая тощую мальчишескую руку.
Раздражённо глянул на неё, и опустил:
– Давай ещё раз. Ты Катя. Проводница из нашего вагона, – лихорадочно раздумывал он, как бы её подцепить. – А как ты мне гадала? Ну, там, в…
– По руке и на картах, – оборвала она его. – Результат напомнить?
Она скоренько процитировала лабуду, что по приколу обозвала прогнозом на будущее. Дон поверил. Сразу. А почему он не должен верить, если и сам впал в детство, натурально, физическим образом. Тут пришла в себя красотка. Подползла ближе и обняла его, как родного. Даже пару раз шмыгнула носом. При этом явственно изо всех сил пыталась держать марку – даже зубами скрипнула, чтобы не зареветь. Дон кое о чём догадался. Погладил по голове Ингу и спросил у малявки:
– Босоножки от Джимми Чу не жалко? Пропали же.
– Это не смешно! – картаво пропищала та и расплакалась.
– Прекрати её дразнить! – зло потребовала Катя, обнимая Машку. – Совсем башкой поехал? Это и вправду не смешно. Ты что, идиот? Не понимаешь, что произошло?
– Понимаю, – Дон мужественно собрал в комок ноющие от ужаса внутренности. – Но, не могу даже пореветь. Как-то стыдно… перед вами. Я ж у вас тут, как бы, один мужик.
– Один на всех, – пробормотала ему в грудь Инга.
Затем отпрянула и строго спросила:
– Ты разговаривал с матерью?.. С той женщиной, с Татоной, которая была матерью тебе и Паксае, – указала она на Катю.
– Нет, – припомнил свою «чужую» осторожность Дон. – А что?
– А то, что здесь, естественно, иной язык. Он где-то там, в головах этих детей остался. Как видно, записан в мозгу. Я в этом не разбираюсь, не психиатр. Ты же понимаешь Татону? Вот и мы понимаем. Но, говорим пока не ахти. Значение слов знаешь, а складно говорить не выходит. Что-то в голове пробуксовывает. Так что будем как бы заново учиться говорить на незнакомом языке. Мы уже попались на русском. И я кое-что наболтала в беспамятстве, и Машка с перепуга. Одна Катерина у нас кремень: ни словечка не сболтнула. Местные, конечно, удивились такому ненаучному факту: на своём языке мы не говорим, а на с «чужом» чешем. И друг друга понимаем. Но, с точки зрения науки не могут объяснить, чем это шарахнуло их детей. То есть, всех нас. Нам ничего не рассказывают – берегут истрёпанные детские нервы. А между собой шушукаются о каком-то взрыве света, которым нас, якобы, накрыло. Несколько раз помянули недобрым словом каких-то древних, от которых остались всякие пакости. Что за пакости, непонятно. Да, и не до этого. Нам сейчас главное не сдвинуться от всего происходящего. И не распсиховаться. Знаешь, оболтус, у меня гора с плеч, – покосилась Инга на всхлипывающую Машку. – Мы её-то пока с трудом в руках держим. А если бы и ты заистерил…