Посвист колдуна прервал Данькины горемычные размышления. В калитку, сшибив на ходу полумёртвого Трипошку, ворвался великан-витязь. Чудной какой-то: башка брита, но черна волосом, как и небритая рожа, а глаза серые. А уж силищи в нём! Мужики, что просиживали в трактире штаны, мигом сдристнули, едва завидя такое чудище. Далече не убежали — толклись за воротами подворья — но назад не торопились. Глаза витязя зыркали по-волчьи, руки вросли в навершия сабель. Одно слово, и высвистнут из ножен клинки. И засвистит в ответ воздух, разрезаемый железными молниями.
Он подошёл к колдуну. Присел рядом. Пошушукались они там чего-то, и витязь поднялся, убрался обратно на двор. А колдун остался.
— Господин, ты сдвинься подальше, — осмелела Данька, приседая на корточки. — Тебя, надо думать, она тоже боится. Уж больно ты грозен с виду…
Договорить она не успела — в темноте ямы что-то завозилось, зашуршало. И наружу вылезла грязнющая детская ручка. Колдун согнулся в три погибели, ухватил ручонку и осторожненько потянул её на себя.
— Во-от. Давай-давай-давай, — приговаривал он, прихватывая малышку под плечики. — Вот моя умничка. Вот так. И ножки… А застыли-то как!
Одной рукой он прижимал к себе невероятно чумазую девочку, а второй нежно гладил её по сбившимся в колтун волосам.
— Ты что ж, дурная, не куталась?! Я ж велела! — рассердилась Данька, цепляя вылезшее за девчонкой одеяльце.
— Оно больше не понадобится, — отстранённо молвил колдун.
Поднялся, прижимая девчушку к груди, как самое дорогое в целом свете. Та спрятала личико, вжалась в грудь своего нечаянного защитника. Что-то он больно трепетен к завалящей сиротке — ворохнулась в Даньке подозрительность. И как-то чересчур настойчиво её доискиваются эти иноземцы. Как бы чего худого девчонке не сделали. А с неё уж и того, что было, за глаза. И даже с избытком — не каждому взрослому за всю жизнь столько огрести. И чем он ей так глянулся — недоумевала Данька, топая вслед за колдуном. Она злорадно косилась на жирную тушу трактирщицы, что валялась, будто мёртвая — вздохнуть страшилась, чтоб про неё не вспомнили. А на деле никомушеньки-то она не нужна кляча старая. Рожей не вышла, чтоб такую благородные господа ненавидели. Червяк она для них — вот и весь сказ.
— Наконец-то! — бросила черноглазая красавица, будто сабелькой острой полоснула.
Она торчала за столом посерёдке опустелого трактира. Там же восседала вторая госпожа — та, что с виду была, вроде как, здешняя: голубоглазая да беловолосая. Да малец всё той же нездешней масти: черноволосый да черноглазый. Данька встала, как вкопанная, на пороге — шагу дальше ступить не могла. Только кулаки к груди прижимала, да молилась про себя отчаянно. На полу перед иноземцами уже валялись две туши: едва слышно скулящий Трипошка и меньшой Новишка, притворяющийся дохляком.
— Давай её сюда! — нетерпеливо приказала черноглазая красавица.
И прямо-таки вырвала добычу из рук добытчика. Не побрезговала усадить этот грязный комок тряпья на коленки — на дорогущие кожаные штаны с золотым тиснением по бокам. Содрала одеяло и вновь приказала:
— Воды! Полотенца, да почище!
Данька метнулась в поварню. Ухватила большой таз, в котором мыли посуду. Потащила, бросила, схватилась за ручку громадного котла с тёплой ещё водой. Громадные лапищи, обутые в чудные кожаные перчатки, подвинули её осторожно и вцепились в котёл. Она обернулась и обомлела: великан! Он холодно глянул и повелел:
— Полотенца тащи, суетливая.
И легко, будто пустяк какой, стащил с очага котёл.
Когда они вернулись в обеденную, Данька заметила задницу выползающего за дверь на карачках Новишки. Трипошки и след простыл — поганый пройдоха, как всегда, унёсся прочь первым. Черноглазый мальчишка наладился, было, отвесить Новишке пинка на последок. Но глянул на колдуна и поостерёгся. Лишь досадливо скривил рожу — колдун дружески взъерошил ему волосы и щёлкнул по лбу.
Мордаху сиротке голубоглазая госпожа мыла самолично. Прижала к своему нарядному кафтанчику, да так и сидела на лавке, покачиваясь телом из стороны в сторону. Плакала больно уж жалостливо. Черноглазая красавица поглаживала девчонке спину, спутанные грязные волосы и… Грозная, страсть, какая гордая госпожа ревмя ревела в кромешной тишине над заброшенной приблудой. И всё никак не могла от неё оторваться.
— Дон, ты был прав, — проворчал Аэгл. — Нельзя их было туда пускать. Они бы её своей истерикой ещё больше запугали.