Только теперь, бережно обнимая, сознал я девичью ее самоотреченность. Готовность отдать себя, обручиться со мной здесь, при молчаливом благословении Уральских гор, перевернули мои чувства. С нежностью, незнаемой до этого часа, согревал я своими губами ее прохладные, приоткрытые в трогательном ожидании губы, с вдруг пробудившейся ревностью, твердил: «Нет, милая девчушечка, никакому летчику я тебя не отдам… Ты будешь со мной. И только со мной…»
Аллочка высвободила руку, ласково гладила мою щеку, шептала, с прощающим упреком:
— Я так хотела нашей близости! Когда мы будем вместе, мы…
Мы, наверное, познали бы близость, здесь, в уединении, под мягкий шум уральских лиственниц, если бы умная мамочка не догадалась доверить доченьку моему мужскому благородству. Даже целуя, я помнил, что должен уберечь Аллочку от нее самой.
Внизу послышался плеск весел, приплыл Ленечка. Когда мы устроились в лодке, на одном сиденье, и Аллочка прижалась, приобняв меня, я увидел даже в сумерках наступившего вечера, как Ленечка понимающе усмехнулся.
Нет, он понял далеко не все.
Размеренно работая веслами, предупредил:
— Мамаша твоя, Алка, места не находит!..
На что Аллочка, еще теснее прижавшись ко мне, ответила:
— Ну и пусть…
5
На базу возвратились все вместе. Саратовские, гости разместились в одной из комнат дома, предназначенного для приезжих, я отправился к своим родителям. Провожая, Аллочка шепнула:
— Приходи утром. Буду ждать!..
Встретила она меня в легком домашнем халатике, волосы накручены на бигуди, голова повязана чистой марлевой косынкой.
— Не удивляйся моему домашнему виду, — предупредила она, озабоченно ощупывая голову. — Представь: ты неожиданно возвратился из полета. И мы не виделись целую вечность! — она прижалась ко мне, порывисто поцеловала.
В комнате прибрано. Вымытый пол влажно поблескивает. На столе в баночке, малиновые соцветья кипрея. Рядом чайник, две чашки, блюдечко с конфетами. Окна распахнуты, от свежего ветра парусят занавески. Все в ожидании.
Аллочка усадила меня на кровать, встала передо мной, руки положила на плечи. Пальцами, перебирая мои волосы, спросила осторожно:
— Ты хочешь чего-нибудь? — Ждала, притаив дыхание. Я прижался лицом к ее груди, услышал пугливый стукоток ее сердца.
— Ал, — сказал глухо. — Ты же завтра уезжаешь!..
— Ну, и что? Мы же все равно будем вместе!
Ох, как доступно было это юное существо, все уже решившее за себя и за меня. Но я знал: завтра она уедет, мы расстанемся на какое-то, может быть, немалое время. Невозможным казалось мне вот так, бездумно, грубо, ворваться в ее судьбу.
— Ал, все будет, когда ты приедешь ко мне. Когда приедешь, — повторял я. — А сейчас… Ты же хотела угостить чаем?
Я не видел Аллочкиных глаз, но чувствовал, как расслабилась она, сжала ладонями мою голову, поцеловала в лоб.
— Ты хороший, Володичка! Я очень люблю тебя… — Вздохнула облегченно, сказала деловито:
— Садись за стол. Я все уже приготовила! — Подошла к зеркалу, быстро раскрутила бигуди, уложила волосы в красивую прическу.
За чаем Аллочка ухаживала за мной уж точно, как стосковавшаяся в разлуке жена, даже конфету поспешила развернуть, любовно пододвинула к моей чашке. Заговорила, как будто от привычной семейной озабоченности:
— Володичка, нам надо подумать, как все у нас будет. Ты знаешь, я хочу много детишек. Не меньше пяти!..
— О!.. — конфета застряла у меня в горле.
— Да-да, не меньше пяти! — подтвердила Аллочка. — Учебу я оставлю. Ты будешь работать, писать. Я буду женой, хозяйкой и матерью твоих детей. Если я перееду к тебе, мы обязаны подумать и о мамочке. Одну я не могу ее оставить. К тому же, детям нужна бабушка!.. Володичка, я не знаю твоего вкуса, но когда у нас будет большая квартира, непременно оклеим стены, знаешь, такими вот особыми обоями: в голубой фон и золотые розочки, розочки, розочки…
Аллочка обрушивала на меня житейские проблемы, одну за другой.
Заботы предстоящей семейной жизни ее разволновали, она раскраснелась, одухотворенная нетерпением сделать все так, как представлялось в девичьих мечтах, в черных, как августовская ночь, глазах казалось, сверкали звезды! Я слушал, я любовался Аллочкой! И мысленно уповал на мудрость самой жизни, всегда все расставляющей по своим местам.