— Пап! Ну, почему ты думаешь, что у нас будет как-то не так!? Она же не только красивая, она заботливая. Она думает обо всем наперед, знает, как мы будем жить!
— Да, говорила девушка твоя маме о вашем будущем. Видится оно ей примерно так: «мы будем жить в большом доме, на втором этаже, в квартире, по-современному обставленной. Внизу, под нами, будет ресторан, мы будем спускаться туда, завтракать и обедать. А по вечерам принимать гостей, болтать, танцевать, смотреть видики…».
— Ну, и что в том плохого, пап! Мы еще молоды, хочется красиво пожить. И потом, время сейчас другое!..
— Да, время сейчас другое, — скорбно вздохнул старый человек. — Но смысл жизни не изменился, сын…
На берегу наступила тишина. Последние слова старого человека, казалось, повисли в сгустившемся вечернем сумраке, все вокруг как бы застыло в ожидании: ни плеска в реке, ни шелеста ветра в прибрежных тальниках. Только на противоположной луговой стороне громко затрещала протяжным гребенчатым звуком коростель.
На откосе, где сидел отец с сыном, послышался шум осыпающегося песка: кто-то там встал. Молодой голос повинно и неуступчиво произнес:
— Пап, ну, я пойду. Она ждет…
Старый человек не ответил. Слышно было, как удаляются от реки шаги. Лишь коростель на луговой стороне трещала и трещала, не ведая человеческих печалей…
ЖАННА
Я ее встретил на улице, было очень скользко, я шел медленно, опираясь на палочку[1].
— Помочь Вам? — услышал я.
Идти мне было трудно, и я сказал:
— Помогите.
Мы познакомились:
— Жанна, — просто сказала она. Жаноча…
— А меня, — я никак не знал, как себя назвать, но она опередила меня:
— Кто же Вас не знает? Вы, писатель, Корнилов Владимир Григорьевич!
Я удивился. Так мы познакомились, она проводила меня до трамвайной остановки, посадила, и хотя я был зол и хмур, она расшевелила меня. Меня после института послали работать в этот большой волжский город. Город мне сразу не понравился, наверно это после таких городов, как Москва, где жил и учился, Ленинград, где родился. Но Волга, Волга меня покорила, и я остался в нем работать…
Жанна часто поджидала меня после работы, сама она работала, здесь, рядом, в исполкоме. Когда меня встречал отец, она, как-то растворялась. Тогда я жил вместе с отцом и матерью.
Иногда, когда была хорошая погода, мы шли с Жанной через площадь, жил я недалеко, и только непогода утрудняла мою ходьбу.
Жанна жалела меня, и взяла надо мной шефство. Как-то, когда мы заговорили об этом, она просто, по-детски сказала:
— А ведь я была тимуровкой, в войну помогала раненым, пели в госпиталях им песни «Землянку», «Дороги», «Шумел сурово Брянский лес», читала стихи Пушкина, Лермонтова, Симонова. Да и старушкам, всем своим соседкам, помогала, то дрова поднесешь, то воду… И столько радости у них в глазах, и я сама довольна, что сделала доброе дело…
Ведь Вы — Фронтовик, герой?!
Я что-то начал говорить, какой-то вздор.
А она объяснила: живу — рядом, работаю — рядом, освобождаюсь раньше Вас, могу прогуляться, после душных и прокуренных комнат… Так что могу продолжить свое шефство?..
Ну, что я мог сказать, я уже начал привыкать к ней. А когда после работы подходил мой отец, я невольно поглядывал вокруг, ища глазами яркую красную шапочку, она носила такую, и как бы говоря, не видя её: «Ну, я пошел», зная, что она видит меня. И как-то даже я скучал, когда её не было, даже не мог разобраться, что же такое со мной происходит… Начал постоянно думать о ней…
А когда она провожала меня, мы говорили с ней обо всем, казалось, уже до зимы, мы обговорили, что живет она на Чапаевской улице, где была моя работа, здесь ее все знали, знакомых у нее полно, все здоровались с ней, а мне почему-то это не нравилось… Она рассказывала, кто у нее мама, отчим, кто у нее бабушки, дедушки, — мне, как ни странно, все было интересно. В Куйбышеве я познавал жизнь вокруг, вглядывался в людей. И они начали мне даже нравиться.