В коляске я очнулся, а в приемном покое и вовсе расхрабрился, предлагая матери отправиться домой, то есть снова в деревню. Мне сделали снимок головы, и выяснилось, что у меня легкое сотрясение, а рядом со мной, возле рентген-кабинета, сидел тоже с мамой мальчик, ровесник. Его отправили в магазин за хлебом, а какая-то шпана пыталась мелочь у него отобрать. Как Буратино, он спрятал монеты во рту, а потом нечаянно проглотил. Теперь сидел и ждал, когда ему просветят желудок. А его мама все спрашивала: может, ты их не проглотил, может, они у тебя в одежду упали, и без конца шарила у него в рубашке и брюках.
В больнице меня тогда оставили на десять дней, и на второй этаж, в отделение, меня сопровождала молоденькая медсестра. Я здорово хромал, и она спросила: «Ты ногу ушиб или тебе сандалии малы?» Я ответил, что малы сандалии. Постеснялся почему-то сказать, что ногу мне здорово отшибло мотоциклетом.
Водитель несколько раз приходил ко мне в палату и приносил фрукты, хотя и не был ни в чем виноват.
Второй раз я лежал в больнице с воспалением легких, а еще — самый первый раз, когда мне было лет пять. В Москве, у родственников отца, гостили с матерью. И жили они на девятом этаже, и летом от жары все окна и балкон были открыты, и я, малыш, ходил по дому босиком, и на полу, на ковре, не заметил то ли пчелу, то ли осу. Наступил, она ужалила, и я быстро покрылся весь сине-бурыми пятнами. Родственники отправили меня в больницу почему-то в Кологрив, к бабушке Дуне, приемной матери моего отца, и в этом Кологриве, в больнице детской, я пролежал тогда почти месяц.
Так что больниц я не боялся, привык и к уколам и к таблеткам. Но в этот раз чувствовал себя почему-то особенно неуютно. За окном тоскливо выл ветер, голые ветки высоченных тополей скребли по замерзшему стеклу, а я лежал в женской палате, лицом к стене, и тихо плакал.
В палате было шесть коек и семь человек вместе со мной. Одна женщина у окна лежала с грудной малышкой. Она подошла ко мне со своей малышкой на руках, наклонилась и спросила:
— У тебя есть мама?
— Да, — ответил я сквозь слезы.
— Хочешь, я поговорю с врачом, чтобы ей разрешили остаться с тобой? А что? Поставят еще койку, для нее, и ты уже не будешь плакать.
Я не понял, шутит она или говорит всерьез. Поэтому ответил:
— Нет, не надо.
— Тебе сколько лет?
— Двенадцать.
— Двенадцать? Это много. Тогда вряд ли врач разрешит. Моей Машеньке восемь месяцев, и потому я с ней. А ты почти взрослый, плакать нельзя.
Малышка на руках у нее заплакала, и она стала расхаживать по палате, укачивая ее.
Другая женщина спросила, как меня зовут. Я ответил. Потом достал из-под подушки свой пакет. Порывшись в нем, вытащил библиотечную книгу «Таинственный остров» Жюля Верна. Рос я слабым, часто простывал, и пока другие ребятишки занимались в секции бокса и гоняли на улице футбол, валялся дома с температурой и кашлем. Потому и неудивительно, что чтение сделалось моим любимейшим занятием.
Читать выучился я очень рано, к четырем годам выбрал из имевшихся дома книг почему-то «Чапаева» Дмитрия Фурманова и пытался по слогам осилить первую страницу, — на ней до сих пор остались пометки карандашом. Каждый абзац заканчивается жирной галочкой, если кому-то интересно.
А в пятилетнем возрасте, когда с матерью гостили в Москве, и когда меня ужалила оса, уже бойко читал «Незнайку на Луне» Николая Носова. У московских родственников не просто было много книг, у них была библиотека, — эту детскую книжку Носова я отыскал среди толстенных томов Большой Советской Энциклопедии, и не расставался с ней до самого дня, пока меня не отправили в Кологрив, в больницу, покрытого пятнами после осиного укуса. Книжка была добротная, с белоснежными листами и иллюстрациями практически на каждой странице. Детей у родственников не было, все взрослые, и я надеялся, что эту книжку подарят мне. Надежды не оправдались, не подарили. А родственники были, по нашим меркам, богатые. Неродная сестра моего покойного уже к тому времени отца и ее муж, ветеран войны. Оба они работали в КГБ, занимали какие-то руководящие должности, и у них я впервые увидел цветной телевизор, — дома, в Саранске, у нас был черно-белый «Таурас». И на стенах, на коврах, висели у них охотничьи ружья, и мне нравилось, забравшись на кровать, трогать холодную оружейную сталь. И еще помню, что на обед у них всегда были жареные цыплята, целый противень доставали из духовки, а на нем — штук двенадцать небольших цыплят, покрытых хрустящей коричневой корочкой, посыпанных черным перцем и мелко нарезанным чесноком. И аромат от жареного мяса и специй по всей трехкомнатной московской квартире…