— Во дает!
«Точно!» — подумал я. Старший лейтенант действительно «давал» — такого заразительного смеха слышать мне не приходилось.
— Детский сад… Как пить дать, детский сад, — проговорил старший лейтенант, вытирая запястьем выступившие слезы. Обернувшись к старшине, добавил: — Сыроват, старшина, материальчик? А?
Старшина молча кивнул.
Был он прямой, как палка, и такой же тонкий, туго перехваченный в талии ремнем, отчего казался состоящим из двух половинок, на одной из которых выделялось лицо нездорового, землистого оттенка с маленьким упрямым ртом, а на другой — начищенные до блеска офицерские сапоги, плотно облегающие икры.
Продолжая улыбаться, старший лейтенант сказал нам, что он командир нашей роты — Старухин.
— А это, — старший лейтенант кивнул на своего спутника, — старшина роты Казанцев. — Обернувшись к нему, приказал: — Приступайте к своим обязанностям, товарищ старшина!
Казанцев щелкнул каблуками, вздернул сжатую в кулак руку к виску, распрямил пальцы, сказал: «Есть!» — и резко бросил руку вниз. Получилось это красиво, ловко. Я решил: «Надо будет научиться козырять точно так же».
Старший лейтенант ушел, одарив нас напоследок сиянием своих зубов. После его ухода Казанцев обвел нас недобрым взглядом и сказал отрывисто, словно затвор взвел:
— Ста-новись!
Мы построились, образовав волнистую линию. Все держали в руках «сидора», словно боялись расстаться с ними.
— Отставить! — крикнул старшина и приказал сложить «сидора» в угол, потому что, по его мнению, мы держались за них, как за мамкины титьки.
Я рассмеялся. Казанцев посмотрел на меня, мрачно пообещал:
— Заплачешь скоро.
Я прикусил язык.
Мы сложили «сидора» и снова построились.
— Сми-ир-на! — рявкнул старшина.
Я вытянулся, словно аршин проглотил. Дальше ничего интересного не произошло. Старшина обозвал нас стадом, пообещал сделать из нас настоящих солдат. Сообщив это, скомандовал:
— Разой-дись!
Мы не спеша разошлись.
— От-ставить! — рассердился старшина. — По команде «разойдись» пулей лететь надо. Ясно? А ну порепетируем. Становись!
Мы снова образовали волнистую линию.
— Равняйсь!.. Смииирнаа!
Я глядел прямо перед собой: видел кусок неба, с которого сыпал и сыпал снег, часть крыши с дымившейся на ней трубой. Все стояли не дыша, боясь нарваться на окрик. Было так тихо, что я услышал голос Левитана. Он читал сводку: «После упорных боев наши войска освободили…» Какой город освободили наши войска, я не разобрал.
— Воль-на!.. Разойдись!
Мы бросились врассыпную. Я помчался сломя голову к заколоченной крест-накрест двери, над которой висела табличка «Запасной выход».
Кто-то упал. Кто-то тяжело дышал мне в спину. Остановившись, я посмотрел на старшину.
— Совсем другой коленкор, — сказал Казанцев и улыбнулся. — А ну, повторим!
Снова прозвучала команда «смирно», я снова услышал радио — только на сей раз вместо сводки передавалась музыка.
— Разойдись!
Я стремглав припустился к заколоченной крест-накрест двери. Около меня, тяжело дыша, остановился Петров. Чуть поодаль — Фомин. Николай взглянул на меня с веселым ужасом.
— Наплачемся, — уныло проговорил Фомин и всадил плевок в темневший на полу сучок.
Боже мой, что тут началось. Казанцев взревел, словно раненый олень-рогач. Его ноздри затрепетали, в узких — монгольского разреза — глазах появился холодный блеск.
— Убрать! Немедленно убрать!!
Фомин хотел растереть плевок подошвой.
— Руками! — громыхнул старшина. — Носовым платочком!
— Нету, — хмуро сказал Фомин.
— Нету? — Казанцев хватанул ртом воздух. — А сопли вытирать чем будешь? Это ж тебе не детский сад, а казарма. Ка-зар-ма! — Старшина произнес это слово уважительно, с придыханием.
Фомин молчал, глядя себе под ноги.
— Еще раз напакостишь — пеняй на себя, — сказал старшина. — Ясно?
— Ясно.
— Не слышу! — повысил голос Казанцев.
— Ясно, товарищ старшина! — отчеканил Фомин.
Казанцев кивнул. Ткнув в меня, Петрова и Фомина пальцем, сказал:
— Ты, ты и ты. На балкон! За постельными принадлежностями. Одна нога — тут, другая — там.
Мы помчались, обгоняя друг друга, на балкон, где лежали матрацы, подушки, одеяла, простыни.
Матрацы оказались тоненькими. Они лежали один на другом, как блины на тарелке. Один матрац полагался на двоих.
Мы укладывали их на нары — один подле другого. Заняли ряд — справа от стены. Нары, расположенные на другой стороне, остались пустыми. Пятьдесят шесть подушек с одинаково торчащими углами возвышались, словно маленькие пики: двадцать восемь пиков внизу, двадцать восемь наверху.