— Чего ты? — насторожился Генка.
— Свое вспомнил.
— А-аа…
Когда мы подзаправились, Файзула сладко потянулся, проговорил сквозь зевоту:
— Теперь и вздремнуть можно.
Вздремнуть не удалось — начался бой.
— Опять попер! — Генка выругался. — Думал, ночью они не сунутся.
— Знают тут каждый кустик, поэтому и прут, — проворчал я и полез на чердак, куда Божко снарядил, кроме меня, Волчанского.
Ночь была черной, как гуталин. Вдали пульсировали автоматные вспышки. Ничего другого разглядеть не удавалось. Я даже края крыши не видел, хотя он, этот край, находился совсем близко от чердачного окна.
Я стрелял наугад, понимал бессмысленность такой стрельбы и все же думал: «А вдруг?»
Пули барабанили по черепичной крыше. Снизу доносился стук «МГ». Я прицелился в пульсирующий огонек, нажал на спусковой крючок. Огонек исчез. «Уложил!»— обрадовался я.
Нас поддержали оружейно-пулеметным огнем первый и третий взводы, и атака захлебнулась.
Когда я спустился вниз, Файзула сказал:
— Надо бы на «нейтралку» слазить.
— Зачем? — спросил Божко.
— Может, «языка» удастся взять. Сунутся немцы убитых забирать — тут мы их и накроем.
Божко оживился.
— «Язык» — это хорошо!
Файзула посмотрел на меня:
— Махнем?
Отказываться было совестно, и я согласился.
Стало светло. Выглянула луна. Плавали снежинки, медленно опускались на шуршащие под ногами листья.
— Вот и дождались, — сказал я.
— Чего? — не понял Файзула.
— Снега. — Я вдохнул морозный воздух.
— Сегодня так слазим, — откликнулся Файзула, — а потом придется маскхалат добывать.
Он спрыгнул в окопчик, огибавший полукольцом флигелек и упиравшийся одним концом в небольшой постамент с развороченным всадником, у которого были отбиты руки и нога; другой конец окопчика терялся в кустах, где стояла «сорокапятка».
Ничто не нарушало тишину. Снежинки, пушистые и крупные, отчетливо виднелись в свете луны; они парили в воздухе, лениво опускались на землю, делали ее похожей на подвенечное платье — такие платья я видел только на картинах и на сцене, а в жизни ни разу, и мне очень захотелось, чтобы Зоя сшила бы себе такое платье, когда мы пойдем в загс. По небу плыли облака. Луна то исчезала в них, то появлялась снова; казалось: она играет в прятки, но играет нехотя — в ее появлении и исчезновении не было резких, внезапных переходов. Когда луна исчезала, становилось — хоть глаз выколи и мгновенно обострялось чувство страха, а когда бледный свет заливал землю и ложились едва заметные тени, страх притуплялся. Через равные промежутки взлетали немецкие ракеты, освещая передний край. Как только ракета взмывала в воздух, Файзула замирал. Ракеты напоминали о немцах — они находились в двухэтажном особняке с колоннами и львами возле подъезда. Этот особняк был в полукилометре от флигеля. «Скоро и особняк возьмем!» — подумал я и вспомнил добрым словом Казанцева, который много времени уделял строевой, научил меня и по-пластунски ползать и прочим премудростям — тому, что два месяца назад казалось мне пустой тратой времени.
Ночью все, даже знакомые предметы, принимают причудливые очертания. Куст, растопыривший обгоревшие ветки, тот самый куст, который я видел раз сто, вдруг показался мне фрицем с направленным на меня автоматом. Я ощутил внутри холодок и остановился.
— Чего? — спросил Файзула.
— Тише, — прохрипел я и движением головы показал на куст.
— Дурень, — процедил Файзула.
Мы снова поползли.
Мне почудилось, что припорошенные снегом листья уж очень шуршат, я стал ползти осторожней и, следовательно, медленней. Это разозлило Касимова.
— Не пускай пар! — громко сказал он.
Я обомлел. Хотел броситься назад, но вовремя сообразил, что тогда — хана.
— Недалеко уже, — ободрил меня Файзула и велел поднажать.
«Если суждено погибнуть, то погибну», — подумал я и заработал руками. И вдруг услышал тиканье. Было тихо, вокруг лежали мертвецы, а где-то тикало — отчетливо, громко. Сердце, показалось, остановилось на миг, тело стало липким. «Амба!» — решил я. И тут понял, что это тикают часы в кармашке убитого фрица; он лежал чуть в стороне. От радости я чуть не захохотал. Нечаянно прикоснулся к лицу убитого и отдернул руку.
— Слабак ты, — упрекнул меня Файзула.
— Тише, — прошептал я.
— Не бойся! — Файзула явно бравировал. — Фрицы сейчас вторые сны видят.
— А вдруг?
Файзула снова обозвал меня слабаком и приказал затаиться.
Я лежал и думал: «Вот мы уже и в Венгрии — в самом центре Европы. Как только возьмем эту чертову усадьбу, сразу двинем дальше». Я завидовал бойцам других подразделений — тем, кто не топтался, как мы, на месте, а наступал. Сводки Совинформбюро, которые нам регулярно зачитывали политработники, вызывали восторг. Мы гадали, когда окончится война. Файзула говорил: месяца через три, Божко утверждал — через полгода. Дух близкой победы витал в воздухе, обнадеживал, наполнял сердца уверенностью.