Владимир Либерзон умер пять лет назад. Последние годы он жил один. Его нигде не было видно один день, другой. Он не отвечал на телефонные звонки. Взломали дверь...
Безвылазно сидел в Клубе молодой мастер Яша Мурей. Считалось, что он работает над клубной картотекой. На деле же с утра и до глубокого вечера Яша играл блиц или анализировал позиции, быстрыми характерными движениями пальцев безостановочно меняя местами две фигуры, уже ушедшие на покой с доски. С тех пор прошло сорок лет, и фоссмейстера Мурея, для всех по-прежнему Яшу, можно видеть за тем же занятием в шахматных кафе Тель-Авива, Парижа или Амстердама.
Особенно людно было в Клубе, когда игрались командные первенства сфаны и турниры в рамках Спартакиады народов СССР.
Сотни любителей шахмат усфемились сюда в августе 1959 года, в тот день, когда встречались сборные Москвы и Латвии. Лидерами команд были два Михаила: чемпион мира Ботвинник и двадцатидвухлетний Таль, сфемительно шедший к матчу за мировую корону. Особый колорит предстоящей партии придавало то обстоятельство, что они еще никогда не играли между собой.
Однако пришедших ждано разочарование: предусмотрительный Патриарх решил не раскрывать карты, и вместо него играл Васюков. Но болельщики этого еще не знали, и наплыв был большой. Двери в Клуб были заблокированы, однако по другой причине: два небольшого роста человека с мастерскими значками на лацканах пиджаков сошлись в рукопашной перед самым входом в храм шахмат.
Одним из них был любимец Баку Султан Халилбейли, которого все звали Султанчиком, — талантливый азербайджанский мастер, нелепо погибший в середине 60-х. Помню хорошо его по первенству «Буревестника» в Севастополе (1964). Несмотря на тридцатиградусную жару, Султан ежедневно заказывал себе водку в ресторане, где участники обедали перед туром. Водку приносили в большом фужере для минеральной воды, и он выпивал его одним махом, не поморщившись. Меры предосторожности объяснялись тем, что за соседним столом обедал главный судья турнира Равинский, известный своей непримиримостью к нарушителям спортивного режима. Милые девушки-официантки Дуся и Даша, посвященные, разумеется, в невинную шалость Султана, понимающе улыбались ему. «Дуся - спи с Дашкой, Даша — спи с Дуськой», - мечтательно вздыхал Султан, в отсутствии, понятно, Григория Ионовича. Молодые шахматисты смотрели на него влюбленными глазами.
Другим участником драки был мастер Яков Юхтман, отбывавший тогда в Москве воинскую повинность. Вызванный на дисциплинарную комиссию, он частично признал свою вину: «Действительно, перед входом в Клуб, на глазах у общественности драться не следовало. Но потом в буфете я врезал ему по делу!» В другой раз, появившись в Клубе в нетрезвом виде, Юхтман отказался покинуть его и, укусив за палец вызванного на подмогу Наглиса, нанес тому травму.
Уроженец Одессы, с типичным южным выговором, Янкель, как многие называли Юхтмана, был шахматистом исключительного таланта. Пора его расцвета - конец 50-х годов, когда он несколько раз принимал участие в чемпионатах Союза, побеждая Таля и других известных гроссмейстеров. Он был в первую очередь игрок, никогда всерьез не работал над шахматами, хотя и имел толстую тетрадь, где были собраны прокомментированные им собственные партии, в основном выигранные. «Всё. что надо знать о шахматах, имеется в этой тетради», — утверждал Юхтман.
Иногда Янкель выезжал «на гастроли». Это заключалось в следующем: подсаживаясь к какой-нибудь незнакомой пляжной компании, где шла игра в шахматы на деньги, Юхтман просит обучить его. Получая фору и забывая нажимать на кнопку часов, «новичок» проигрывал партию за партией, исправно платя за науку. Однако ученик оказывался очень способным, размер гандикапа постепенно уменьшался; наконец он сам давал вперед материал доверчивым любителям, уходя обычно с немалой добычей.
Такой образ жизни не мог не сказаться на карьере Юхтмана: кривая его успехов пошла вниз, а дисквалификация только подтолкнула его к эмиграции. Он поселился в Нью-Йорке и. как это часто случалось с бывшими советскими шахматистами, первые его турнирные выступления были довольно успешными. Но ему не сиделось на месте, и он отправился покорять Европу. Зимой 1975 гола мне позвонили из бюро ФИДЕ, находившегося тогда в двух минутах ходьбы от моего дома. «Ну ни слова не понимает по-русски, - пожаловался Юхтман, поднимаясь мне навстречу, - ну совсем ничего». Инеке Баккер, которая была секретарем ФИДЕ и говорила на всех основных европейских языках, только виновато моргала.
Проведя сезон в Европе и успешно выступив в Бунлеслиге (запомнилась его красивая победа над Хюбнером), Юхтман вернулся в Нью-Йорк.
Он проводил дни и ночи в «Гейм-рум», которая находилась на первом этаже отеля «Бикон» на углу 75-й и Бродвея. Юхтман играл во всевозможные карточные игры, нарды, шахматы. Разумеется, на деньги. Игровой зал, равно как и бар, где не было недостатка в напитках, был открыт круглые сутки. Хотя Янкель жил буквально в двух шагах оттуда, он нередко засыпал прямо гам, на диване, чтобы, проснувшись через несколько часов, снова продолжить игру.
Видел его за несколько месяцев до смерти в этой самой «Гейм-рум» совершенно трезвого, осунувшегося, постаревшего, жалующегося на боли в сердце, но не отказывающею себе в удовольствии комментировать рискованные ходы другого завсегдатая этого давно несуществующего заведения — Романа Джинджихашвили: «Нет, ты только посмотри, как он играет! Он думает, что ему сейчас тузы и короли пойдут. Ну, кто ж так играет...»
Летом 1958 года в Клубе провел несколько пней юный Бобби Фишер. Пока его сестра Джоан знакомилась с достопримечательностями Москвы, он с утра до вечера, не зная усталости, играл блиц с московскими мастерами, причем с успехом. «Что я могу сказать о стране, в которой нет нормальных туалетов?» — прокомментировал будущий чемпион мира свое первое и единственное посещение СССР, обратив внимание на проблему, действительно всегда остро стоявшую в стране. Зато где еше можно было встретить надпись, украшавшую стенку одной из кабинок мужской уборной: «Здесь обдумывал жертву качества Тигран Петросян».
В начале 60-х в кулуарах Клуба нередко можно было встретить и Спасского, переехавшего в Москву из Ленинграда. Вокруг него все-гда толпился народ: Борис с большим мастерством рассказывал анекдоты о Ленине, замечательно имитируя дикцию и мимику вождя пролетариата. Времена были сравнительно либеральные, но несмотря на это аудитория вокруг него постепенно редела...
Клуб того времени невозможно представить без тихого неулыбчивого человека, которого все знали и который тоже знал всех. Неопределенного возраста, с печальными глазами, всегда носивший синие нарукавники, он считался техническим работником, отвечая за инвентарь — шахматы и часы. Остатки его шевелюры с проседью не могли камуфлировать обширную лысину, впрочем, он и не старался этого делать.
Все звали его просто Изя, и сейчас, годы спустя, оказалось невозможным восстановить его отчество, и только знатоки могли припомнить безыскусную его фамилию — Землянский. Звездный час Изи Землянского наступал, когда в Большом зале читалась лекция или вернувшийся с зарубежного турнира гроссмейстер показывал свои партии. Изя был прирожденным демонстратором, можно сказать, что он был королем демонстраторов. Послушные его воле дрессированные фигурки сами собой перемещались по доске только от одного прикосновения его кия. «Если белые соблазнятся здесь заманчивым с!5, — говорил гроссмейстер, и в ту же секунду Изя дважды стучал кием по центральному полю, - то черные получат в свое распоряжение поле с5 (кий мгновенно перемещался на соседний квадратик), туда устремится конь, и у белых возникнут большие проблемы». Здесь Изя смотрел на аудиторию глазами еще более печатными, чем обычно.
За демонстраторскую работу ему причитался рубль в вечер, его ставка в Клубе была мизерной, но если надо было перехватить пятерку до получки, обращались почему-то только к нему, и Изя всегда открывал видавший виды кошелек и протягивал просителю синюю бумажку. Изю Землянского уволили в начале 70-х годов, когда в Клуб пришло новое руководство и работа его показалась ненужной.