«Пощупал — женись», — доставая пачку болгарских сигарет, не соглашался соперник.
«Так мы ж до пережатия договаривались, - парировали черные, добавляя на неизвестном языке: — Не бздэ муа». И, делая ход, тянул: «А не попить ли нам кофию? — спросила графиня...»
«Ни куя, куя, как говорил японский посол. Оботремся. Михаил Исаакович Чигорин любил коней. Этого конского мы оприходуем за милую душу. Пролетарий, на коня!» — комментировал веснушчатый события на доске.
«Пролетарка, пролетарий - заходите в планетарий! Послушайте, так ведь то ж была кобыла, — неожиданно высоким голосом говорил «студент» и сам себе же отвечал баском: — Кобыла не кобыла, а хорошо было». И. смиряясь с потерей коня, вздыхал: «Спи. орлик боевой, на поле а5».
«Мама, куда вы? Тьфу ты, на какую падаль позарился, — символически сплевывал в сторону его соперник, заметив, что черные взяли пешку на а2, - сейчас ми ему показем, кому зовут Володья. От позиции такой дух Бандунга идет», — и веснушчатый, морща с отвращением нос, подносил к нему сжатые в перст пальцы и шумно втягивал в себя воздух.
«Пешака-то за что скормил? - вопрошал «студент». — Уж больно ты грозен, как я погляжу...» И подбадривал себя: «А мы отступим на заранее подготовленные позиции. Ничего, еще не вечер, еще не спето много песен...»
«А если мы так сходим, как вы запоете?»
«Запоем, запоем», — в тон ему продолжат партнер чичиково-нозд-ревский диалог, снимая еще одну пешку.
«Так донде же он не усладится», — жертвовал еще одну пешку веснушчатый и, подводя фигуры к вражескому королю, объявлял: «Все на лыжи! — звал плакат. Не пора ли мне его, братцы, уконтро-пупить. Да, это вам не в Кондопоге».
Он с удовольствием констатировал, что черные задумались не на шутку: «Мой-то, ребята, совсем одеревенел». И, тронув соперника за локоть, слегка тряс его: «Ксения, ты еще жива?»
«А то, что у меня два с хоботами остались, это что, теперь совсем уже не считается? На разменчик с Верой Менчик! С молодежью в эндшпиль!» - предлагал размен ферзей «студент».
«Кого подсунули? Да он же просто — пчеловод! Здесь вам не собес. Отказать!» — уклонялись от упрощений белые.
«Так лих же нет! Всё для блага трущихся, в смысле трудящихся», — не давал смутить себя партнер. «А если мы так, вас не стошнит? — участливо спрашивал он. — Вам — шахуек! Получите и распишитесь».
Соперник начинал сопеть, пепел сыпался на доску, и он тревожно поглядывал на поднимающийся флажок. «Руби кон!» — энергичным движением снимал он коня, объявившего шах, а на следующем ходу - и слона: «Руби слон! Целуй маму и полей фикус!»
Партия все же перешла в эндшпиль, и мелькание рук над доской участилось.
«Карлик, — вводя в игру короля, провозглашал веснушчатый. — Карлик, но вот с таким», — и, приподнимаясь над столом, раскачиваясь и ударяя одной рукой о локоть другой, делал неприличное движение.
Черные, несмотря на недостаток времени, парировали с достоинством: «А мы на вашего карлика с прибором клали, - и, двигая вперед проходную пешку, заблаговременно эффектным движением придвигали поближе к себе только что снятого с доски ферзя: — Кто-то крикнул: гони!»
«Дышите глубже, вы взволнованы, - не давал себя смутить партнер и, создавая серьезные угрозы, восклицал: — Внимание! Ввожу шершавого!»
«Не физдипи, не физдипи! Стоит без трех на шестерной и еще выкаблучивается».
«Флаг!!! - радостно провозглашал веснушчатый. - Я же предупреждал: состоится вынос тела! Покойника знали лично».
«Ну и пёрочник мой-то! Совершенно выигранная позиция, — разводил руками «студент», качая головой. — М-да, такую партию налево пустил...»
«Партия — наш рулевой! — не давал ему закончить торжествующий соперник. — Ну, кто там следующий?»
Многочисленная шахматная паства, приходя по вечерам в Клуб, вместе с патьто в гардеробе оставляла строгую кастовость, пронизывавшую советское общество, возрастные категории и профессиональные различия. Здесь не было уже больше ни бухгалтера, крутившего весь день ручку арифмометра, ни полковника медицинской службы, в довоенное время ходившего в Дом пионеров на Стопани. Не было ни ученого с мировым именем, ни школьника, томившегося весь день в ожидании вечернего блаженства. Когда они приходили в Клуб, кончалась их служба в институте, конторе, на фабрике или больнице и начиналось добровольное служение, и разница между этими двумя понятиями была особенно контрастна в то время.
Этот красивый особняк в центре Москвы с мраморной лестницей, залом, залитом светом хрустальных люстр, с лепными украшениями на потолке, ковровой дорожкой на паркетном полу и старинным камином для всех любителей шахмат был праздником! Это был их собственный Карлтон-клуб на Сент-Джеймс-стрит, куда можно было прийти каждый вечер, увидеть знакомые лица и провести этот вечер за занятием, которое любишь. А то, что в библиотеке Карлтон-клуба висели портреты Гладстона и Черчилля — его почетных членов, а в фойе Клуба на Гоголевском посетителей встречала картина «Ленин и Горький играют в шахматы», то что с того?
И что с того, что в отличие от членов лондонского клуба, приезжавших туда на собственных машинах из собственного же дома в Хэмпстеде, они добирались до своего Клуба на метро из однокомнатных квартир, замызганных коммуналок и студенческих общежитий? Зато здесь можно было встретить на лестнице живого Петросяна, вернувшегося в Москву с дачи и забежавшего на минуту в дом на Гоголевском. Или увидеть Лилиенталя - да-да, того Лилиенталя, что пожертвовал ферзя великому Капабланке, а рядом с ним — семенящего Сало Флора, статья которого «Миша большой и Миша маленький» была прочитана сегодня в «Огоньке». А если уж совсем посчастливится, увидеть самого Таля и — незабываемый день! — просидеть целый вечер почти рядом с ним, играющим блиц, и даже одолжить Талю сигарету, когда у того кончились свои...
Эти люди играли в шахматы, отдавая им всё свободное время, не ради гонорара, известности, признания, успеха, а только и исключительно ради самих шахмат. Все они были равны перед доской с шестьюдесятью четырьмя клетками, перед не расколдованными еще шахматами прошлого века. Из мира политинформаций, собраний, профкомов, писем в защиту или протеста они переходили в честный чистый мир, в котором исход борьбы определялся только мастерством и талантом. И тот, кто дышал этим шахматным воздухом, навсегда был уже отмечен какими-то особыми признаками, отличающими их и сейчас, в начале нового века.
Если в других областях - литературе, музыке, философии, истории, кинематографии - советские люди были вскормлены на суровой диете, включавшей многочисленные запреты, то шахматы это не затрагивало. Не случайно поэтому, что с конца 60-х до середины 80-х годов представители других профессий — писатели, художники, философы, подчас замечательные, — уходили в дворники, истопники и сторожа. В шахматах этого не было. Наоборот, в них самих можно было уйти.
Китайские ученые эпохи Цин склонны были оценивать человека только по его знаниям, не принимая во внимание его политические позиции, моральные качества или образ жизни, что привело к расцвету поэзии и науки в то время. Так же и в шахматах: гроссмейстеры и мастера, отличавшиеся по воспитанию, образованию и национальности, оценивались в конечном счете только по мастерству, таланту и силе игры.
Всё совпало. И хрущевская оттепель, после мрачных предьщущих десятилетий показавшаяся свободой, приоткрывшая границы, сделавшая возможными мысли, поступки и шутки, за которые еще совсем недавно государство безжалостно карало. И шахматы, выплеснувшие целый ряд новых блистательных имен. И — чудо Михаила Таля. Но и прежние звезды продолжали светить ярким ровным светом, достаточным для многих славных побед. Это было время, когда любое место в зарубежном турнире, кроме первого, считалось едва ли не провалом и надо было писать объяснительную записку по этому поводу Батуринскому. Появление американского гения усилило интерес и внимание общества к шахматам, и без того пропитанного ими. Имена Бориса Спасского, Тиграна Петросяна, Михаила Таля знал каждый, и звучали они не меньшей музыкой, чем имена Ирины Родниной, Валерия Брумеля или Льва Яшина.