- Они заплатят за все: за каждый язык пламени, за каждую каплю крови, за каждую рану.
- Это не вернет нам Модиин.
- Мы сами вернем себе Модиин.
Мы обсудили, куда идти. В двадцати милях к северу от Модиина, в двух днях пешего пути для взрослого мужчины - а для нашей толпы это значило добрых четыре дня пути, - лежит на самой границе Иудеи безлюдная земля Офраим. Когда-то, сотни лет тому назад, еще до вавилонского изгнания, там была густонаселенная земля, более плодородная, чем даже покрытые террасами холмы и зеленые долины вокруг Иерусалима. В те дни здесь жило много тысяч евреев, ибо земля здесь богаче, чем где-либо в Палестине. Но во время вавилонского изгнания земля эта обезлюдела, и лишь горстка упрямцев вернулась после изгнания в эти покинутые долины.
Иегуда здесь уже бывал, и Рагеш тоже, а за много лет до них бывал здесь отец и еще несколько стариков. Но я в тот день, когда мы сюда пришли, впервые видел эту землю - громадные, суровые, поросшие лесами холмы и возвышающуюся над ними мрачную гору Офраим, раскинувшую свои массивные кряжи на восток, до самой горы Гааш; дремучие леса, в которых росли и кедр, и сосна, и береза; голые утесы и бездонные, темные, глухие ущелья.
Когда мы вошли в Офраим, нас охватило тягостное молчание. Оборвались разговоры, затих даже несмолкавший детский смех. Мы вступили в узкую долину и пошли по ней куда-то вниз, сквозь буйно разросшийся дикий лес, куда солнечный свет полосами проникал сверху и разбивался в листве на мелкие блики. Иногда мимо нас проносились олени, однажды в зарослях залаял шакал, и много других неведомых нам звуков доносилось из чащи. В глубине долины чернело болото, с которого, когда мы шли мимо, взлетели журавли и цапли. Несколько часов мы месили ногами грязь, пробираясь по трясине, и наконец добрались до небольшой, укрытой со всех сторон долины, усыпанной желтыми листьями и сосновыми иглами. Здесь царило мрачное безмолвие, и сюда почти не добирался солнечный свет.
Мы, оставившие свои дома, снова обрели пристанище. Это было начало.
Часть третья
ЭЛЬАЗАР - КРАСА БИТВЫ
Мрачное это было место, земля Офраим, и чем дальше мчались дни, тем более мрачным оно нам казалось. Пепел Модиина не успел еще остыть, как сотни других деревень в Иудее превратились в факелы, зажженные во славу греческой цивилизации. И в нашу укромную долину стали стекаться беглецы - кто в одиночку, кто парами, а то и по пяти и по десяти человек.
Наше убежище кто-то назвал словом "Мара", (Мара - желчь (иврит).) ибо оно родилось в скорби и страдании, и это название так и сохранилось за долиной.
Беглецы шли сюда, в Мару, потому, что им было все равно куда идти, потому, что они слышали: здесь, в Маре, сыновья Мататьягу.
Аполлоний, главный наместник Иерусалима и Иудеи, расставил вдоль дороги из Модиина в Хадид семьсот кольев, на которых торчали головы евреев - расплата за голову Апелла на алтаре Афины. С пятью тысячами наемников рыскал Аполлоний по всей Иудее, из конца в конец, убивая, сжигая и разрушая. А мы скрывались в горах и поначалу бездействовали, пока исстрадавшиеся люди не стали приставать к Мататьягу:
- Что мы будем делать?
- Мы будем сражаться, - ответил Иегуда. Но одно дело было говорить это здесь, спрятавшись в укромной долине, другое - быть в деревне, когда туда приходит враг.
Старик-адон молчал. Как постарел он за последний год! Волосы его еще более побелели, щеки ввалились, и лишь его крупный крючковатый нос напоминал о прежнем адоне - человеке несокрушимой и непреклонной воли. Часами сидел он один, подперев кулаком подбородок, и думал, размышлял, мечтал Бог знает о чем. И мне нередко казалось, что когда люди приступают к нему со своими заботами, он не видит и не слышит их.
Как-то мы с Иегудой пришли к нему; он с раздражением спросил:
- Кого из вас Рагеш назвал Маккавеем?
- Чего ты хочешь от нас? - вспылил Иегуда. - А чего вы от меня хотите? Я сижу здесь, адон этой проклятой Богом долины, и вспоминаю о юных своих годах. Или я по-прежнему молод, что спрашиваете меня, как вам поступать?
Людям страшно, они одиноки, и в их сердцах горечь, - сказал я.
- Это вам страшно, а не им, - презрительно отозвался старик.
- Что же нам делать?
- Приведите ко мне ваших братьев и всех, кто не знает страха, и я вам скажу, что вам делать.
Иегуда пристально посмотрел на него, отвернулся и зашагал прочь. Я пошел следом за ним. Иегуда не изменился, и в моей душе была та же безнадежность и пустота. Но мир вокруг нас изменился.
Мы были бездомной горсткой небольшого племени, которое когда-то мирно пахало землю в долинах Иудеи, называло себя евреями, поклонялось незримому Богу; мы почитали себя непохожими на все другие народы.
Теперь же эта горстка людей бросила вызов всей мощи Сирийской империи со ста двадцатью большими городами, с греческой аристократией и несметными тысячами наемников. Об этом думал я, об этом думал Иегуда, об этом думали все, кто бежал в Офраим: о мощной Сирийской империи, опиравшейся на сто тысяч талантов золота и на сто тысяч наемников - и еще сто тысяч, которые появятся, если первые сто тысяч погибнут; а за Сирией стояли другие греческие государства, а на юге притаился Египет, выжидающий, когда можно будет урвать кусочек от наших цветущих долин; а дальше был остальной мир, готовый бросить все свои дела, чтобы расправиться с евреями, ибо все племена и народы ненавидели этих проклятых евреев, которые живут не так, как все.
Мы с Иегудой пошли к нашим братьям, и к Рагешу, и к кузнецу Рувиму, и к Моше бен Аарону и нашли немного людей, способных вооружиться и последовать за адоном вместо того, чтобы горестно причитать. Мы взяли ножи и луки, а некоторые опоясались мечами - те, кто хотел попробовать, каково это сражаться невиданным для нас оружием, - и все вместе мы явились к адону.
Адон встретил нас неприветливо.
- Там, где нужна бы сотня, нашлось только двадцать человек, - сказал он.
И больше он не произнес ни слова за все те часы, что мы быстрым шагом шли н шли слепом за ним - долговязым, хмурым старцем, не знающим усталости.
Мы пришли в Шило, лежащий по дороге в Иерусалим, - приятную деревушку у горного ручейка, и сердца наши разрывались от боли, так походила эта деревушка на наш Модиин. Здесь был постоялый двор, где обычно останавливались путники, ибо Шило славился своим янтарным виноградным вином и сыром. Когда мы входили в деревню с хмурыми лицами и покрытые пылью, друг подле друга, люди глядели на нас с изумлением и страхом. Оружие мы спрятали под плащи, но кто в Иудее не знал (хотя бы по рассказам) высокого, седобородого адона Мататьягу? И кто в Иудее не знал, что адон и его сыновья - это изгои, смертельные враги и македонцев, и первосвященника Менелая ?
Изумление жителей деревни нам было понятно, но трудно было понять, откуда этот животный страх, - несмотря даже на то, что в Шило, судя по всему, хорошо поработал Апелл: на главной площади деревни высился алтарь Зевса, украшенный плодами и запятнанный свежей кровью.
При всем этом трудно было понять этот страх, хотя мы знали, что трусость совсем не редкость в такое время, как наше, и покориться легче, чем допустить, чтобы сожгли твой дом, легче, чем уйти из уютной деревни в горные пещеры земли Офраим.
И вдруг у постоялого двора мы увидели наемников: они развалились на лужайке, ели хлеб и жареных цыплят, пили вино, и жир стекал по их немытым подбородкам. Их было человек двенадцать, и при них два раба, чтобы таскать их щиты и копья. Удобно устроившись на траве, наемники сняли и отложили в сторону тяжелые нагрудники, распахнули кожаные куртки, и юбки их задрались, так что их мужская суть была обнажена и открыта взору, как и грязь на их потных, немытых телах.
Наемники всегда были да и теперь остаются для евреев загадкой: что это за существа - без родины, без народа, без семьи, рожденные и взращенные лишь для того, чтобы убивать. Они служили грекам, они переняли обычай греков брить бороду, но почему-то на лицах у них всегда торчала щетина. Вода была им противна, она не касалась ни их глоток, ни их кожи, им нравилась вонь, которая от них исходила, им нравилась грязь, коростой покрывшая их тела: вонь и грязь - всегдашние спутники их тупого невежества.