– Так ведь без валенок – попробуй, выполни! – пытался я возражать.- Бригадир мне рассказывал, у него вальщики каждый день ноги обмораживают.
Бесполезно! Редактор меня или не слышал, или попросту не понимал.
– Меня в райкоме за такой материал прямо без валенок съедят, – пробурчал он под нос. И отправил мою корреспонденцию в корзину. Говорю же, мухомор! Мог бы и на память материал оставить.
Здесь же сидел и прятал злые глаза в газетную подшивку заместитель редактора – журналист по фамилии Суков. Неприятный такой тип. При одном лишь воспоминании о нём скулы сводит.
– Лучше бы я вместо новенького в Буюклы съездил, – ввернул этот Суков. – Я бы вам, Василий Кузьмич, такую конфетку из леспромхоза привез!
– Да уж от тебя-то конфеток дождешься, держи карман шире, – протянул Лаптев, и безнадежно махнул рукой. – Ладно, иди, – и добавил на посошок. – Потом мне объяснительную напишешь…
В отличие от большинства "районок", в которых мне довелось работать, в Смирных редакция и типография размещались в разных зданиях. Летом, может быть, это и ничего, не знаю, до тепла я здесь не дожил. А вот зимой пока дойдешь от редакции до типографии, задубеешь, как эскимо. К тому же, существовала в "Новой жизни" скверная традиция – тянуть выпуск газеты до позднего вечера. Не иначе, как со сталинских времен осталась эта привычка – ждать, пока в райкоме партии свет не потушат. А то не дай бог, вдруг особо ценная мысль у партии под вечер родится? Надо же её вовремя до читателя донести!
Набирать первую полосу начинали часов в семь вечера. Это сейчас за компьютером сидит премилая девушка и нежными пальчиками верстает газету хоть так, хоть эдак. А раньше строчки отливали из металла на специальных машинах – линотипах: на одном линотипе – основной текст, на другом – заголовки. Потом аккуратно, строчка к строчке, выкладывали всё это в железной рамке (форме), вставляли пробельный материал – шпоны и шпации, и обвязывали это всё шпагатом, чтобы не развалилось. А дальше – проще: накатают на строчки типографской краски, сделают оттиск полосы. И вручат дежурному по номеру: читай, любезный!
И вот сидишь, читаешь полосу, всевозможные ошибки (на журналистском жаргоне – "блох") выискиваешь. А их в "Новой жизни" всегда было до ужаса много, прямо как у бездомной собаки в хвосте. Дочитаешь полосу до конца, отдашь правку линотиписту. Он заново наберёт тебе строчки. Несёшь их, горячие как пирожки, к метранпажу, на ладони дуешь. А метранпаж стоит, словно сапожник, с шилом у верстального стола, и знай себе, молоко за вредность дует.
Распустит метранпаж на форме шпагат, подденет шильцем негодную строчку, выдернет её, заменит на другую. И все повторяется сначала: шпагат, прокатка, оттиск, сверка… Пока всю газету до конца не вычитаешь и в свет не подпишешь.
Дежурного по номеру в докомпьютерные времена называли просто: "свежая голова". И приходил он в типографию обычно после обеда. Оно и правильно: отоспится, чаю попьет. Вспомнит, какое нынче число и какого месяца. Глядишь, и ошибок в газете поменьше будет.
Не знаю, почему, но чаще всего дежурить по номеру Лаптев отряжал меня. То ли, думал, голова у меня была после обеда свежей, чем у других, а то ли моё студенчество в Литературном институте на него так магически действовало.
– Смотрите, чтоб ни одной ошибки не проскочило, – всякий раз напутствовал меня Лаптев. – А то вот Ялдина в тот раз дежурила, так одну "блоху" пропустила. Вместо "обязательства" слово "обЛязательства" проскочило. Хорошо, что до первого секретаря дело не дошло…
Словом, так: что не номер, то я – в типографии. Задерживался часов до десяти вечера, иногда и позже приходилось газету подписывать. Это когда вдруг в поселке свет отключат или метранпаж молоко со спиртом перепутает. Но это ещё пустяки! Главным злоумышленником в типографии был один линотипист, не помню, как его звали. Ну, может, и не совсем враг народа, но к партийной печати он, точно, был сильно поврежден. Так о нем поговаривали в газете.
– Ты с ним поосторожней. И не заметишь, как он тебе ошибку в полосе сделает, – говорила мне корреспондентка Люба Ялдина из Ростова. Та самая, которая лопухнулась с "обЛязательствами". – Я ведь тот материал три раза читала, ни одной "блохи" не нашла! А утром свежий номер открыла – и вот она, ошибка. Ну, как могло такое случиться?
– Вычитывать надо как следует, тогда и "блоха" бы не проскочила, – на ходу замечал корреспондент Коля Огородников. Он всегда куда-то спешил: то за материалом, то на обед, а то за настойкой "Горькая" крепостью 28 градусов. Фотокорреспондент Виталик Свеженцев, тот вообще в газетные дела глубоко не лез. Ему бы щелкнуть кого-нибудь из передовиков производства, проявить, закрепить и отпечатать размером 9 х 12. Ну, и гонорар получить. А все остальное его не трогало.
(Лет через пять после "Новой жизни" я встретил Виталика всё там же, на Сахалине, только немного северней – в Ногликах, в газете "Знамя труда". Виталик же сфотографировал меня для обложки моей первой книги "Карманный Патрикеев". Отобразил в лучшем виде, а заодно и себя в выходных данных увековечил. Интересно, где Виталик теперь? Если буду в тех краях, обязательно поинтересуюсь).
Так вот. Дежурю я однажды по номеру, дочитываю последнюю полосу. Вдруг открывается дверь, и входит редактор Лаптев. Весь какой-то взъерошенный, с ожиданием неминуемой неприятности на лице. С такими лицами, помню, партийно-хозяйственный актив на заседание бюро райкома приходил – разносы получать. С бюро всё ясно, там взгреют – не поморщатся, а здесь-то редактору с чего расстраиваться? Партийный секретарь я, что ли? Сижу, газету читаю, никого не трогаю. Номер подпишу – домой пойду.
– Что такое, Василий Кузьмич? – спрашиваю.
– Да ничего. Это я так, на всякий случай, к тебе зашёл, – отвечает Лаптев. – У нас в завтрашнем номере идет партийное обращение к труженикам района, так ты здесь внимательней… Дело-то серьёзное. Не дай бог, ошибка проскочит!
– Все будет нормально, Василий Кузьмич, – отвечаю. – Я же читаю, смотрю.
– Хорошо, если смотришь. Ошибок-то много?
– Да есть одна, – и показываю слово "Грудящиеся" (вместо "трудящиеся"). – Была еще парочка запятых не там где надо, но их уже метранпаж шилом сковырнул.
– И хорошо, что сковырнул, – говорит Лаптев. – Запятая, она хоть и маленькая, но всё равно ошибка. Большие неприятности может принести. За лишнюю запятую тоже, знаешь, по головке не погладят!
Покрутился Лаптев по цеху и ушёл. А я дочитал последний абзац и отнес полосу на правку. И уже через пятнадцать минут метранпаж вручил мне свежий оттиск.
– Так что подписывай, Серёга, быстрей – и в печать, – говорит мне этот хмырь с сапожным шилом. – А то мне домой надо пораньше, супруге обещал.
Я сверил оттиск. Смотрю, слово "Грудящиеся" линотипист заменил на "трудящиеся". Всё нормально. Можно и домой идти. Так бы и подписал полосу, если бы всё предложение до конца не прочитал. "Трудящиеся нашего района активно…" – это в одной строчке было. А "…поддерживают инициативу любимой партии" – в другую строчку линотипист отлил.
И вот читаю: "Трудящиеся нашего района активно поддерживают инициативу любимой Хартии…" Ну, дела! У меня аж левое веко задергалось. Выправляю "Хартии" на "партии" – и бегом к линотиписту. С претензиями. Мол, ты, друг, вообще-то на клавиши смотришь, когда строчки льёшь?
Линотипист как бы смутился, мол, не доглядел. Короче, под контуженного косит. Говорит, не взыщи, ошибся чуток. Но это, дескать, мигом исправлю!
Тут же отлил мне новую строчку. Я бегом к метранпажу. Откатал он новый оттиск, а сам чуть не буром прёт.
– Ты подписывай номер, подписывай! – орет метранпаж.- До утра здесь, что ли, сидеть? Мне еще на край поселка по темноте тащиться!
И вот он орет, а я ничем ему помочь не могу, пока полосу не сверю. Сверяю. И что же? Слово "трудящиеся" написано правильно, "партии" – тоже правильно. Даже в слове "района", и то все буковки на месте! А вместо "активно" – "аКивно" стоит.
Тут я чуть с линотипистом в рукопашной не сцепился.
Обращение трудящихся – дело серьезное. Центровой материал на полосе! За серьезную ошибку могут и из редакторов попросить. Не меня, понятно, но Лаптева подводить тоже не хочется. А здесь ошибка за ошибкой. И метранпаж озверел. Того и гляди, за шило всерьез возьмётся.