– Да нет, товарищ, – сквозь зубы ему говорю, – ты уж меня извини. Пока чистой полосы не будет, придется тебе здесь ночевать.
Говорю, а сам прикидываю, как бы половчей метранпажа стулом навернуть, если он на меня ненароком с шилом кинется.
А здесь Лаптев звонит:
– Ну, что, подписал номер?.. Нет?! Да что вы там, с ума сошли?! Первый час ночи! Завтра же конференция с утра, тираж отпечатать не успеют!
Это он больше с перепугу. У газеты тираж всего четыре тысячи экземпляров, может, чуть больше. До утра десять раз отпечатать можно.
В общем, строчку с "аКивно" линотипист в конце концов поправил, да и метранпаж спрятал шило в мешок, или куда он его там прячет. Подписал я газету в печать – и подался к неродному дому. Где-то в третьем часу ночи. Зато потом до обеда отсыпался.
Вот так, или примерно так, проходили мои рабочие дни в "Новой жизни". Но бывали и исключения. Там же, в Смирных, познакомился я с семьёй Алещенко – Пашей и Наташей. Тоже из романтиков: Паша вроде бы как музыкант, заместитель директора музыкальной школы. А Наташа – как бы журналистка со стажем, к тому же недоучившаяся студентка Литературного института.
На воспоминаниях о ректоре Пименове мы с Алещенко и сошлись.
– Между прочим, меня в институте Кассандрой прозвали, – со значением заметила она, едва лишь мы познакомились. И тут же принялась цитировать Волошина, разбавляя его Цветаевой. А может быть, и Ахматову читала – вперемешку с Гумилевым. Я их и раньше-то путал, а под таким напором и вовсе весь "серебряный век" забыл.
Вечером посидели на кухне за "Каберне", слегка перемыли косточки Вознесенскому, чтоб не задавался. Да лучше бы мы его не трогали! Не успел Паша вторую бутылку открыть, как Кассандру уже понесло.
– Это не стихи, а понтёрство! – вещала Кассандра на весь дом (это так в её устах слово "фрондёрство" звучало). – Нет поэтов в России! Был один – Петя Вегин, да и тот весь вышел. Такую поэмку в "Юности" начирикал – хоть в унитазе топи.
Я представил поэта Вегина, тонущего в унитазе, и мне стало не по себе. Называется, в гости пригласили! Хорошо, что магазины уже закрылись, не то бы топила поэтов Кассандра до утра. А так повещала, повещала, да и успокоилась.
Всё бы ничего, одно плохо: жить в гостинице стало невмоготу. Придешь, бывало, с работы, дверь откроешь, а в накуренной комнате топор висит. В четырёхместном номере шестеро сидят, в карты режутся. Мат-перемат, не до душевных газетных строк. И утюг у дежурной не выпросишь.
Через пару недель после моего приезда в Смирных разыскал меня по телефону Витя Ксенофонтов. Оказалось, работает он в Корсакове, в городской газете "Восход". Сказал, что вакансий у них пока нет, но возможно, скоро появятся.
– Наш корреспондент из отдела промышленности третий год собирается уехать на материк, да всё решиться не может. Но уедет, я думаю. Так что держись! Если что, я тебе позвоню, – обнадежил Витя, и отключился.
Словом, все хорошо, одно плохо: с жильём никакого просвета. Подумал я и пришел к выводу: пора уезжать. Когда ещё вакансия в Корсакове откроется!
В те годы устраиваться в газету было гораздо проще, чем теперь: в каждом областном (краевом) комитете партии имелся сектор печати, который курировал местные издания. Сел я за стол и написал штук восемь писем – в Хабаровск, Благовещенск, Омск, Барнаул… и еще куда-то. Мол, так и так, с детства мечтаю работать в вашем крае (области), идейно подкован, хотя и не член партии, но это дело поправимо, лишь бы Леонид Ильич нас и дальше ленинским курсом вел… Что-то вроде этого. Не совсем чтобы слово в слово, но приблизительно. Отправил письма по адресам – и стал готовиться к отъезду. В смысле, гадать на географической карте, откуда раньше всех ответят.
В конце января 1979 года пришли сразу два письма: одно – из Кемерово, другое – из Барнаула. И здесь, и там нашлись газеты, которым до зарезу не хватало молодых перспективных журналистов. Хотя жильё ни там, ни здесь сразу дать не обещали. Однако, насчет общежития клялись активно посодействовать – и здесь, и там.
После недолгих размышлений, выбор пал на Алтай. Во-первых, Шукшин из тех мест, а во-вторых, газета не районная, а городская – в Рубцовске. Опять же, к Москве поближе.
Я сходил на почту и дал телеграмму, мол, собираюсь приехать. В ответ прилетела "срочная": ждем! Редактор Лаптев с увольнением упираться не стал – подписал заявление, не глядя, хотя и попросил отработать хотя бы неделю – для виду, чтобы в райкоме с расспросами не приставали.
Услышав, что я увольняюсь, Суков от радости два репортажа и очерк в один номер накатал. Потом неделю сиял, как полтинник. Лаптев, думаю, тоже перекрестился тайком, даром что коммунист и редактор. Нет человека, и жилищной проблемы нет! А я вздохнул, собирая чемодан: и на фига я сюда приехал?..
В день отъезда разыгралась нешуточная метель. На Сахалине, если метель началась, так продолжается дня три, не меньше. Несколько раз наш пассажирский поезд останавливался и стоял, ожидая, пока расчистят пути. Пассажиры терпеливо курили и играли в карты.
До Южно-Сахалинска добрался я к вечеру. Последним автобусом пробился в Холмск, потом на паром – и через Татарский пролив до Ванино (навигация там круглый год). А дальше поездом – и в Хабаровск.
Восьмого февраля я купил билет на рейс до Барнаула. До отлета оставалось часа полтора, самое время ехать в аэропорт. И здесь я решил позвонить напоследок Вите в Корсаков.
– Что же ты, Сережа, мне ещё из Смирных не позвонил? – голос у Вити был расстроенный. – У нас уже два дня как вакансия открылась! А ты уезжаешь.
– Я же не знал, что открылась, – отвечал я. – А теперь уже поздно: пора ехать в аэропорт.
– Да плюнь ты на этот Алтай. Ну, что ты там забыл? – загудела мембрана. – Сдавай, Серёжа, билет, и приезжай в Корсаков. Жду!
Прикинул я, где Корсаков, а где – Барнаул. И отправился в кассу.
Глава четвертая
Родионов В.А. оказался вполне душевным редактором. Росту хоть небольшого, но почти без амбиций. И в общении демократ. Дай бог ему здоровья (если еще жив, конечно).
– Так вы из Хабаровска решили обратно на Сахалин вернуться? Ну, и даёте! – удивился Родионов. – Пока у Виктора остановились? Ничего, жилищный вопрос мы решим. – Посмотрел мои документы, улыбнулся, сказал. – Прямо не Трудовая книжка у вас, а блокнот журналиста!
Поселили меня для начала в общежитии торгового порта. а недели через две дали комнату в бывшей музыкальной школе. Это было жильё! Помещение метров двадцать, тёплое и светлое. Не иначе как бывшая комната для занятий по классу фортепиано. Даже портрет Скрябина на стене висел. Такой приличный на вид старичок. До сих пор лицо его помню.
И вот мы снова с Витей Ксенофонтовым работаем в одной редакции. Он пишет что-то о местной промышленности, а я – все вперемешку: сегодня, скажем, беру интервью у начальника военкомата, завтра – сижу в Доме культуры на смотре-конкурсе художественной самодеятельности. А послезавтра у Родионова вдруг мелькает идея отправить меня в порт – написать репортаж о разгрузке очередного судна, пришедшего с грузом перевыполненных соцобязательств с Южных Курил.
– У меня же отдел писем, Василий Алексеевич, – пытаюсь возразить я редактору. – Я же к рыбной промышленности ни пришей рукав!
– А вот мы сейчас его и пришьем, – улыбается Родионов. – Ничего страшного, Сергей. Обычный морской порт! Подойдешь завтра утром на проходную, выпишешь пропуск, спросишь, где у них восьмой причал, там найдешь стивидора, он тебя познакомит с докерами, расспросишь их о досрочном выполнении плана… Короче, сам разберешься. Действуй. И чтобы в среду материал был на столе!
Ну, как такому редактору откажешь?
И вот идешь в порт. Долго ищешь, где у них проходная. Наконец, находишь, а тебе говорят, что без личного указания начальника порта пропуск не выпишут. А начальника порта нет, он в Министерство улетел с докладом, а может, в обком партии вызвали. От расстройства ныряешь в какую-то щель между морскими контейнерами – и попадаешь прямо на погрузочную площадку. Случайно встречаешь взъерошенного стивидора. А тот и сам с утра бригаду найти не может, потому что диспетчер на планёрке. Начинаем искать вдвоем. В конце концов, выясняется, что бригаду срочно перебросили на обработку японского судна "Хидзио-мару", которое опять же найти надо: порт-то вон какой большой! Кошмар, да и только.