– Плохо, плохо работаем! Мало пишем. Совсем наших материалов в газете нет, – говорил Бубнов в конце каждого месяца. – Ну-ка, что у нас там, Александр Федорович, по строчкам вырисовывается?
Ответственный секретарь доставал листок с цифрами и знакомил нас с положением дел на строчечном фронте:
– Шовадаев – три тыщи двести строк, Колчанов – две тыщи сто двадцать, Ганихин – тыща семьсот пятьдесят…
– Ну, это еще терпимо, – прерывал его Бубнов. – А как по отделу писем?
– По отделу не густо, – вздыхал Дружинин. – Ксенофонтов – девятьсот шестьдесят восемь строчек за месяц, Чевгун – семьсот пятьдесят. Хуже всех. Вот такие скверные по отделу показатели.
Семьсот пятьдесят – это, конечно, мало. В каждом номере выходило примерно строчек по шестьдесят. Не потому, что я был такой ленивый, просто я слишком медленно писал. Мешала привычка, свойственная стихотворцам – выверять буквально каждое слово.
Теперь я понимаю: для газеты важен не стиль, а факт, не образ, а мысль, пусть даже не слишком красиво изложенная. А уж количество материалов – это дело святое: не знаю ни одного редактора, который платил бы за талант, а не за строчки. Сдается мне, что таких благодетелей и на свете нет. А если кто-то и был, так разорился еще в дефолт 1998 года.
Он пришел в редакцию утром – крупный, круглый, немножко потертый, с добрыми как у теленка глазами.
– Володя я. Журналист. Соколов, – представился гость. – Редактор на месте? – И застрял у Бубнова на полчаса. Сквозь хлипкую дверь слышно было, как гость повторил несколько раз довольно громко: "Да здесь пахать и пахать! Настоящая целина". И мы с Витей сразу же поняли, что товарищ Соколов пришел устраиваться на работу в отдел сельского хозяйства.
Шовадаев не ошибся: в ноябре из райкома пришла разнарядка, и Сережу Колчанова приняли кандидатом в члены партии. Прошло еще какое-то время, в "Тюменской правде" обратили на Сережу внимание и начали печатать его материалы. Потом вызвали на стажировку (была когда-то такая практика в партийных газетах). Сережа "глянулся", и ему предложили место собкора, кажется, в Омутинском районе. К тому времени жена Фаина родила второго ребенка – сына Ивана. С детьми в общежитие не поедешь, пришлось около месяца ждать, пока решится вопрос с жильем. Все хорошо, но на кого оставить сельхозотдел? Ганихин – парень хотя и свой в столешницу, но звезд с неба не хватает. Вот часы починить – другое дело (до газеты Володя работал в часовой мастерской). В общем, у Соколова были все шансы стать нашим новым завсельхозотделом. И он им стал! О чем Бубнов не преминул объявить на ближайшей планерке.
– Теперь, я думаю, проблем с нормой строк у нас не будет, – оптимистично заявил Бубнов, не удержался и посмотрел в мою сторону. Намек я понял, но быстрее от этого писать не стал.
Сережа уехал собкорить в другой район. А Соколов вышел на работу. И сразу же нас удивил. Вышел он в пятницу, а уже во вторник в "Знамени коммунизма" красовались две внушительные корреспонденции газетных дел мастера Соколова. В одной описывался самый разгар социалистического соревнования между двумя бригадами полеводов из Новоалександровки, другая же рассказывала о знатном механизаторе из Щетково. В четверг появилась большая статья, посвященная правильному севообороту. А в субботу нас с Витей добил красочный репортаж с ближайшей фермы "Что там, в подойнике?", плюс целое ожерелье информаций под рубрикой "Город – селу".
– Если дело так и дальше пойдет, останемся мы, Сережа, без гонорара, – озабоченно заметил Витя. Деньги у нас были общие, и он отвечал за них как казначей.- Да гонорар-то – бог с ним, как-нибудь выкрутимся. Я только одного не понимаю: когда он писать-то успевает, если даже пива не пьет?
Всю неделю Соколов ходил загадочный и трезвый. На очередной планерке присутствовал инструктор из райкома партии. Сидел по правую руку от редактора и перманентно делал значительное лицо.
– Накануне районной партийной конференции мы ждем от вас серьезных материалов, раскрывающих всю глубину характера нашего сельского труженика, – торжественно заявил инструктор в конце планерки. – Лично меня очень радует, что в вашем коллективе появился такой хороший журналист, как товарищ Соколов, – и добавил, обращаясь к Шовадаеву. – А ты переживал, Сергей Николаевич, что партийные кадры от тебя уходят. Ты погляди, какая смена растет!
После планерки Соколов стал расти вдвое быстрей, чем прежде. Он приносил в секретариат материал за материалом. Сначала Дружинин размещал их на полосе, потом – на двух полосах и готовился уже замахнуться на третью. Теперь целыми днями наш ответственный секретарь читал материалы на сельскую тематику и морщил лоб в поисках псевдонимов: ну, не ставить же на каждой полосе по нескольку раз одну и ту же фамилию: "В. Соколов"!
– Значит, "Первая борозда" – "В.Соколов", "С открытым сердцем" – "С. Владимиров", "Поет душа механизатора" – "В. Соков"… – бормотал добрейший Александр Федорович, и тут же спохватывался. – Нет, "В. Соков" – нельзя, на первой "В. Соков" уже есть! Надо что-то другое придумать…
Мы тоже, случалось, печатались под псевдонимом. Однажды Витя поставил под своим материалом фамилию "В. Ропшин", как видно, забыв, что такой псевдоним был у террориста 20-х годов Бориса Савинкова. Похоже, "Конь бледный" тогда в Ярково еще никто не читал, поскольку из компетентных органов в редакцию не позвонили.
В конце месяца Дружинин размечал гонорар и вздыхал больше обычного. В понедельник выдавали зарплату. В редакции традиционно "сложились по рваному", Соколов в общей трапезе участия не принимал.
– И откуда он только взялся, такой плодовитый! – сказал Володя Ганихин после первой. – Ох, вернусь-ка я лучше в свою мастерскую – будильники чинить. Там спокойней.
– Да и мне что-то снова в освобожденные секретари захотелось, – добавил помрачневший Шовадаев. В социалистическом соревновании между сотрудниками газеты "Знамя коммунизма" он впервые оказался вторым.
Посидели и разошлись, теряясь в догадках, сколько новых материалов Соколов завтра принесет. Шовадаев говорил – четыре, а Дружинин утверждал: нет, шесть! Однако во вторник случилось неожиданное: Соколов на работу не явился. Поскольку жил он в гостинице, только этажом ниже, вечером мы к нему заглянули. Однако Володи на кровати не было. А под кроватью от Соколова лежал один чемодан.
Всю среду Бубнов ходил мрачный и часто звонил куда-то, однако журналист Соколов так и не отыскался. После работы мы снова заглянули в 14-коечный номер. И снова ушли ни с чем.
А в четверг после обеда Соколова привезли в редакцию на грузовой машине.
– Что ли, ваш? – спросил шофер из Плеханова. – Принимайте. Куда сгружать?
Сгрузили Володю в гостинице. Пока он отсыпался, редактор Бубнов успел написать один за другим два выговора и следом – приказ об увольнении по 33-й статье КЗоТа (за прогулы). Однако на следующий день сжалился и уволил Соколова "по собственному желанию". Володя чуть не расплакался от такого благородства и предложил это дело обмыть. Но посмотрел на редактора и взял свое предложение обратно.
А в субботу утром Соколов поднялся к нам – попрощаться. Весь как был, с чемоданом, ввалился в номер, царапая косяки.
– Ну, что, коллеги, вздрогнем напоследок? – и выставил на стол "Перцовую". – А вы, я слышал, поэты? Стихи пишете? Оба? Так я их тоже иногда пишу.
И сходу принялся читать что-то длинное и путаное. Я не запомнил ни строчки. У меня вообще плохая память на скверные стихи. Но, кажется, что-то мрачно-алкогольное, вроде "Черного человека". Во всяком случае, рифма "боль-алкоголь" там присутствовала.
– И куда же ты сейчас поедешь? – спросил Витя.
– В Ишим, – отвечал Соколов довольно бодро. – Или я в Ишиме уже был? Сейчас посмотрю.
Вынул из чемодана толстенную папку с газетными вырезками и стал их перебирать. Судя по жирным пятнам на бумаге, делал это Володя уже не в первый раз. И даже не в десятый.
Перебирал Соколов долго, старательно, вырезка за вырезкой. Мелькали до жути знакомые заголовки: "С открытым сердцем", "Поет душа механизатора", "Первая борозда"…
– Да вот же, точно, Ишим, – сказал Соколов, и показал нам вырезку с материалом "Что там, в подойнике?". – Ну, значит, поеду тогда в Голышманово. А можно и в Бердюжье податься. Но я там, кажется, уже бывал…