На поэтическом вечере выступали человек пятнадцать, в основном – члены Союза писателей, плюс несколько поэтов, отобранных из числа участников областного совещания. Стихи Булата мне понравились, тем более что читал он их прекрасно. Потом выступил Витя – с "Там, где моя Россия…" и недавно написанным "Только липы, только липы…". А потом настала очередь выйти на сцену мне. Я прочитал "Сентябрь" – одно из немногих своих стихотворений, которые помню до сих пор, большинство же осталось в потерянных рукописях и давних публикациях.
… И полынь сентября я с водою осеннею выпил.
На последний глоток по судьбе выпадало: "Пора!.."
Громыхнуло о воду весло – и шарахнулся выстрел
От истока до устья.
И эхо, как стук топора.
И опять поднимаются весла – и падают за борт.
– До свидания – все!..
И встает на дороге моей
Воробьиная отмель, и ждет голубиная заводь,
Стережет у излучины омут вороньих кровей.
Три исхода моих – и одно неизбывное право
У реки: не прощать от весла застарелый рубец.
Воробьиная отмель – налево легла, а направо -
Голубиная заводь…
И к омуту выгреб гребец.
И явилось ему, как звезда разбухает от влаги,
Безнадежно вечерняя и безысходно одна
Над густой глубиной, где хвостами стучат о коряги
Одичалые рыбы и ходят кругами у дна.
Не мигая, звезда у гребца под ногами горела,
И нездешнею злобой воронья вскипала вода…
Но звезду я ударил веслом – и звезда потемнела,
И звезда – зашаталась, и рухнула к рыбам звезда!
Брызги света и тьмы я в лицо онемевшее принял,
Безрассудной рукой вытер звездную пену с лица
И тугую волну взмахом весельным располовинил:
– Выноси же из омута, лодка, шального гребца!..
…
Я один на реке, берегами покамест не узнан.
Задремавшие ивы с воды не поднимут голов.
И еще далеко ощущение близкого устья.
И не прожита жизнь для того, и не найдено слов…
Сейчас я понимаю: тогда, на совещании в Тюмени, меня не просто похвалили – по сути, мне выдали аванс на будущее. А я его взял – и растратил. Может, и не совсем бездарно, но поэтом я так и не стал. И скорее всего, никогда им уже не стану. Даже как Витя – посмертно.
А тогда мы с Булатом после поэтического вечера завернули в одну сугубо творческую компанию, где и просидели до утра. Конечно же, пили, конечно же, читали стихи. До славы, казалось, оставалось всего ничего – один только шаг. В крайнем случае, полтора. Но не больше.
Перед тем, как покинуть гостеприимный кров, мы оставили на печке свои автографы, вместе со стихами. Карандашом. Такая уж здесь была традиция – вроде книги отзывов.Ну, поэты…
Вот и мне – уходить, вот и вам – оставаться. И вам
Расставлять голубые стаканы по желтым столам
И меня вспоминать, и меня забывать за столом,
И печатью печали ночной опечатывать дом…
А что я еще мог написать тогда, в 77-м? Месяца за четыре до своего отъезда из Ярково?
В газете все шло казенно-размеренно, как и подобает в эпоху хронического застоя. Мы с Витей что-то писали, нас с Витей кто-то читал. По субботам ходили париться в баньку по-белому и занимались мелкой постирушкой. Март запомнился проводами русской зимы, конец апреля – сильнейшим снегопадом (осталось фото: мы с Витей стоим на редакционном крыльце, заметенном снегом). А 20 мая было так жарко, что я, перегревшись на солнце, сдуру переплыл по-весеннему полный Тобол, а самое удивительное, сумел вернуться обратно. И все это – ради девушки Тамары из обрусевших немцев, по фамилии Эльзессер. Не знаю, где она сейчас. Во всяком случае, в Берлине я ее не встречал, поскольку ни разу там не был.
Весной я отправил в Литинститут стихи на творческий конкурс. По прошлому году знал: обычно присылают две-три тысячи рукописей, на экзамены же вызывают человек сто с небольшим. Волнения не было, но и проигрывать не хотелось.
– Все будет нормально, – говорил мне Витя.
– Ну да. Если только они не вспомнят, как в прошлом году выгнали меня с экзамена, – отвечал я.
– Ерунда! Поступишь как миленький. Ну, если не ты, то кто?..
Он в меня верил…
В конце июня пришел вызов из Литинститута. Я подал заявление на расчет.
– Вот так всегда: только-только начнешь привыкать к человеку, а он – раз! – и в Москву, – вздохнул Бубнов, подписывая бумагу. – Геннадий уехал, теперь ты уезжаешь, потом Виктор заявление подаст…
Бубнов оказался прав: месяца через четыре Витя рассчитался и улетел к себе на Сахалин. Встретились мы лишь через два года. Но это совсем другая глава и другая история.
Уезжал я седьмого июля. Накануне собрались в редакции. Все пришли, даже Серега Козлов с "Репортером". Специально для меня завел своего любимого Тухманова:
…Вот стою, держу весло,
Через миг отчалю,
Сердце бедное свело
Скорбью и печалью…
– Если что, ты назад возвращайся, нам кадры нужны, – говорил мне Бубнов. – А насчет жилья не беспокойся. Я в райкоме поставил вопрос ребром: хотите, чтобы журналисты от нас не уезжали – давайте людям жилье! Да хотя бы общежитие, и то хорошо. В райкоме обещали подумать…
А Володя Калинин подарил мне на память фотоэтюд: крупным планом – вода в ручье, блики света и камешки на дне. Настоящий французский экспрессионизм с сибирским диалектом. "Поэзия – это то же самое", – написал Володя на обороте фотографии. Прямо как в воду глядел. Так с тех пор я поэзию и понимаю.
Потом были Тюмень, вокзал, трехчасовое стояние в кассу (лето, время отпусков). В Москву решил ехать через Новочеркасск. Это просто: Свердловск, Челябинск, Георгиу-Деж… а дальше по обстоятельствам. Обещал одному поэту, что при случае его навещу. Вот случай и представился.
Потом подали состав. Я постоял на перроне, покурил.
Потом забрался в вагон.
Поезд тронулся, я и поехал…
Глава вторая
Поступить в Литературный институт оказалось гораздо трудней, чем я думал. Аукнулась прошлогодняя история с моим удалением с экзамена по русскому языку и литературе. При 19 баллах по конкурсу я не прошел, в то время как зачисляли ребят и с 18 баллами, и с 17. Жаловаться было некому: сам виноват…
Расставшись с надеждой учиться на дневном отделении, я выразил желание поступить на заочное.
– С такими хорошими баллами вам можно даже экзаменов не сдавать, просто подайте документы, и всё. Считайте, что вы уже студент. У нас заочники и 17 баллов не набирают! – успокоили меня в приёмной комиссии. Но я вспомнил партийно-принципиальное лицо проректора по учебной работе А.М. Галанова и решительно пошел на второй заход. Поднял свою успешность до 21 балла и расслабился лишь после того, как увидел себя в списке зачисленных в семинар критика В.В. Дементьева. Потом была установочная сессия, разговоры в полночь, за полночь в литинститутском общежитии, бесконечное чтение стихов, наспех записанные на сигаретных пачках адреса вновь обретённых приятелей-поэтов и триумфальное возвращение на историческую родину в поезде "Москва-Владивосток". Проезжая мимо Тюмени, я выглянул в окно, в надежде разглядеть Ярково, и пожалел, что оказался в тот момент без шляпы.
Дома я неделю отъедался после литинститутской диеты, потом стал искать работу. Не придумал ничего лучшего, как устроиться в драматический театр КДВО – Краснознаменного Дальневосточного военного округа. Я работал в этом театре еще года за три до поступления в Литинститут – монтировщиком декораций. Теперь же меня ожидало повышение: приняли электриком-осветителем.
Свои театральные впечатления приберегу до лучших времен. А про актеров одно могу сказать: ну,народ! Не успевал им в гримёрках свежие лампочки вкручивать. Прямо такое чувство, будто актёры их нарочно портили, чтобы в темноте сидеть и на гриме экономить.
На первом же выездном спектакле (дело было в Гродеково) я умудрился устроить в Доме культуры короткое замыкание. Пока местный электрик искал фазу и менял предохранители, зрители сидели в темноте и матерились. Спектакль начался с большим опозданием. Измаявшиеся в ожидании актеры играли вяло и часто забывали реплики. Режиссер-постановщик Г. Краснопеев был в бешенстве. На следующий день в театре на меня повесили выговор и пообещали уволить, если я не повторю курс физики хотя бы в объеме средней школы.