— Не смей на него орать! — орет на меня она. Ее глаза, кажется, готовы вылететь из орбит, только бы залепить мне рот.
А еще мне кажется, что мы словно два разных человека — я и тот счастливчик, который каждый вторник и четверг превращает эту брюхастую фурию в округлую мягкую кошечку.
Долго третировать меня Лизе не удается. Из–за Олежки, хныканье которого из комнаты свидетельствует о том, что ребенок подрос достаточно для того, чтобы не во всем подражать старшему брату. Напоследок наградив меня взглядом, каким одаривает свежеиспеченная сирота фашиста, только что на ее глазах расстрелявшего всю семью, Лиза уходит в комнату, словами успокаивать младшенького, а мыслями — его будущую сестренку, которая всегда, стоит жене хоть немного понервничать, начинает выбивать дробь по внутренней поверхности ее живота.
— Я тебе куплю аэропорт, — присев на корточки, умоляю я Максима не поддерживать брата, — вот зарплату получу и куплю.
Отворачиваясь, ребенок кивает, но я все же замечаю, как из левого глаза, не удержавшись, пускается в путешествие по его нежной щечке одинокая струйка. Максиму не впервой выслушивать пустые обещания. В прошлый раз я говорил: вот съездим на море и купим. На море мы не съездили, денег на четверых не хватило. Дочку в животе, так и быть, не считаем, хотя и следовало бы: дорогие медикаменты для жены, а еще икра и мед, которые она никогда особо не любила, но без которых не может обходиться сейчас, вычеркивают значительную часть наших с ней заработков.
Да–да, наших. Жена, хотя и на седьмом месяце, все еще работает, переводит на английский и обратно и в принципе могла бы заниматься этим, не выходя из дома. Увы, ее директор, тот самый, что подарил треклятый самолет с выдвигающейся дверцой, багажным отделением и съемной крышей, открывающий вид на пассажирский салон, кабину пилотов и даже туалет, директор, заявляющийся к нам три раза в год, почетным гостем на дни рождения к жене и детям (с рождением дочери ему предстоит перейти на четырехразовый график), не отступает от своего основного правила, нарушение которого грозит немедленным увольнением даже беременным сотрудницам, увольнять которых запрещено по закону. Работать, гласит это правило, нужно исключительно в офисе, по меньшей мере восемь часов в сутки, иначе зачем, черт возьми, он этот самый офис снимает, да еще в Доме печати, дорогущем для аренды здании в самом центре города?
Постоянное напряжение в животе супруги еще и из–за этого — страдающего отсутствием гибкости, несмотря на ее положение, графика работы. Восемь часов в день — чистая формальность, ведь Лиза обычно задерживается на час–полтора, когда все уже уходят и делает то, ради чего дожидается ухода коллег — собственные «левые» заказы.
За детьми в детский сад Лиза теперь редко успевает, и я, сидя на своем офисном стуле, как на сковородке, обычно под вечер ловлю себя на том, что думаю о теще с не меньшей нежностью, чем о собственной матери. В конце концов, это мне пришлось бы ежедневно совершать невозможное, срываясь с работы, чтобы успеть за нашими мальчишками до тех пор, пока собственными слезами они не доведут до слез нянечку, вынужденно продлевающую свой рабочий день ради развлечения двух забытых родителями братиков, так похожих в эти мгновения на беззащитных сирот.
Выручает теща, презирающая меня по меньшей мере по двум причинам: из–за так и не прервавшейся бедности дочери и молчания, которым я неизменно отвечаю на ее подковырки. А еще из–за того, что Лиза, несмотря на искреннюю ненависть, все еще хочет быть со мной.
Я же большую часть времени — с девяти до семи — просиживаю в офисе, по тридцать раз соединяя шефа с такими же шефами, у которых имеются такие же, как я, офис–менеджеры, или просто секретари. Приношу кофе по утрам и чай после трех, и моя незаменимость гарантирована хотя бы расположением офисной кухни — в полуподвале трехэтажного особняка, на последнем этаже которого, словно Господь Бог, в своем кабинете над нами нависает директор, минуты которого стоят слишком дорого для того, чтобы тратить их на беготню за горячими напитками через шесть лестничных пролетов, пусть и всего лишь дважды в день. Вот и получается, что ровно в десять тридцать утра (раньше шеф не появляется), с вежливой паузой в одну–две минуты, вслед за ним в его кабинете появляюсь я, с дымящейся кофейным ароматом чашкой и сахарницей на серебряном подносе.
Лучше бы я приносил что–нибудь посущественнее чая, и не на подносе, а жене под нос. Вернее, под пузо, требующее постоянной еды. Может, поэтому я, возвращаясь с работы, и не заговариваю об ужине.