Случилось так, что в первый же субботний вечер после воздвижения в «Эмпайр Театр» этих полотняных заслонов мы туда порядочным числом заявились. Там было еще много университетских ребят примерно нашего возраста — все книжные черви, публика недисциплинированная и ненадежная. Новые сооружения были внимательно осмотрены и скоро стали предметом недоброжелательной критики. Потом какой-то джентльмен проткнул тростью полотно. Его примеру последовали. Не мог отстать и я от моих товарищей. И произошла удивительная вещь: толпа человек в двести-триста пришла в возбуждение, разъярилась. Люди бросились на эти хлипкие баррикады и разнесли их в клочья. Стражи порядка были бессильны. Трещало дерево, лопалась парусина, баррикады пали, и бары воссоединились с «променадом», как оно и велось исстари.
В этой далеко не благочестивой обстановке состоялось мое посвящение в ораторы. Взобравшись на обломки, точнее, выглядывая из них, я обратился к мятежной толпе с речью. В точности мои слова не сохранились, но втуне они не пропали, я несколько раз слышал их пересказ. Отбросив конституционные доводы, я прямо воззвал к чувствам и даже страстям слушателей, сказав в заключение:
— Вы видели, как сегодня мы сокрушили эти баррикады; так давайте на ближайших выборах сокрушим тех, кто ответствен за них.
Ответом были восторженные рукоплескания, и мы вывалились на площадь, победно потрясая кусками дерева и лоскутами полотна. Мне вспомнилась смерть Юлия Цезаря: так же выбежали на улицу заговорщики, размахивая окровавленными кинжалами, сразившими тирана. Всплыло в памяти и взятие Бастилии, подробности коего мне тоже были известны.
Начать революцию легко, но на ее гребне далеко не уедешь. Нам предстояло поймать последний поезд в Сандхерст или получить взыскание. Этот поезд, и сегодня отправляющийся с вокзала Ватерлоо сразу после полуночи, доставляет в Лондонский некрополь дневной «урожай» покойников. На его конечную станцию Фримли (в окрестностях Олдершота) мы прибыли в три часа утра, и оттуда нам еще оставалось восемь-десять миль пути до Королевского военного училища. В этой глуши мы не нашли никакого транспорта. Постучали в дверь местного трактирщика. Может быть, сильно постучали. После продолжительного ожидания, когда наше все более явно выражавшееся нетерпение достигло предела, распахнулась верхняя створка двери и на нас уставилось дуло допотопного ружья, за которым маячило бледное злющее лицо. В Англии дело редко доходит до крайности. Мы не дрогнули, объяснили, что нам нужно, и предложили деньги. Хозяин, успокоившись и расположившись к нам, выдал старую клячу и еще более древний экипаж, и мы всемером или ввосьмером благополучно добрались до Камберли. Потайными путями, не тревожа привратника, мы добрались до своих комнат — и очень вовремя, к утренней поверке.
Этот эпизод наделал шуму, даже попал в передовицы многих газет. Некоторое время я опасался, как бы внимание не было привлечено к моему участию в событиях. Я сильно рисковал — имя моего отца по-прежнему не сходило с уст. Гордый своим участием в отпоре, данном тирании, каковой является долгом каждого гражданина, желающего жить в свободной стране, я понимал, что допустима противоположная точка зрения и она может восторжествовать. Нельзя рассчитывать на то, что представители старшего поколения и власти просветленными, понимающими глазами посмотрят на то, что у них называется молодой развязностью. Они способны на такую гадость, как выдернуть несколько человек и учинить «разбирательство». Я всегда был готов пострадать, но спешить с этим не собирался. К счастью, когда мое имя начали связывать с событием, интерес к нему в публике окончательно угас, и ни в училище, ни в Военном министерстве не нашлось никого, кому вздумалось бы его распалять. Вот образчик удачи, который надо помнить в минуту неудачи, а она не заставит себя ждать. Остается только сказать, что выборы в совет графства прошли неправильно. Восторжествовали прогрессисты, как они себя называли. Баррикады восстановили уже в кирпиче, обмазали штукатуркой, и все наши усилия пошли прахом. Но ведь никто не скажет, что мы плохо старались.
Скоро кончился мой срок в Сандхерсте. Вместо того чтобы барахтаться в самом низу, и то почти из милости, я закончил с отличием, восьмым из ста пятидесяти в моем выпуске. Упоминаю об этом, чтобы подтвердить: нужное мне я схватывал быстро. Трудное было время — и счастливое. Всего три семестра, и конец каждого ознаменовывался почти автоматическим переводом из младших в средние, а потом из средних в старшие. Старший ты уже через год. Такое ощущение, что растешь с каждой неделей.