Шемас Маканны
МОЙ РЫЖИЙ ДРОЗД
Начало конца
Эннискиллен, 28.VII.1982 г.
8 ч. 30 м.
Ночь кончилась внезапно. Он вспомнил о том, что ждет его сегодня, и понял, что больше уже не заснуть. В начале восьмого, когда он еще спал, приходил почтальон и отдал Сапожнику письмо. Письмо, заказное письмо, адресованное ему, Шемасу, ему и только ему. Письмо, которого он ждал столько времени: степень бакалавра искусств. Он представлял себе это по-другому: свернутый в трубку пергамент, красные буквы, ленты, тяжелые печати… А тут… Просто листок бумаги… В обычном конверте…
9 ч. 50 м.
Он встал в половине девятого, медленно натянул новое трикотажное белье с маркой «Гленэбби», коричневые брюки, замшевые ботинки — подарок дяди, майку с надписью «Нет атомному кошмару!». За окном тянулись облака, в которых, как клубника в мороженом, изредка мелькало солнце. Будет дождь? Подумав, надел тяжелый аранский свитер. Пожалуй, уже давно следовало бы постирать его. На завтрак — чашка изюма. А вчера вообще он за весь день съел только немного моркови. Сапожник говорил: никогда не поверит, что увидит его имя на дипломе. Отца звали так же: Шемас Кэвин Михал Маканна. Когда уходили вдвоем, брат, Блондин, еще спал. Дошли до «Приюта молодежи». Оба вписали там свои имена. Вчера в мире было десять миллионов безработных, а сегодня число их увеличилось еще на одного. Старушки в сквере смотрели вслед, и, наверное, никому из них и в голову не пришло, что он только что совершил подвиг. Победить себя самого — это победа или поражение? Зато теперь можно было идти получать водительские права. Снова ждать, пока откроют, снова заполнять анкеты, расписываться в десятках мест. Формальности, вечные и необходимые «небольшие формальности». Деваться уже некуда. Диплом — вот он. А что теперь? Где они, веселые летние дни на этом тихом островке Инис Гал? Тогда он знал, что делает и зачем: он работал, преподавал, учил юных патриотов родному языку. А впрочем, разве в этом действительно был смысл? Солнце, музыка, разговоры. Там он нашел эти красные водоросли, которые можно есть. Нет, тогда он не ошибался. Это потом он вернулся в этот город, чтобы начать ошибаться во всем, в себе самом — по большей части. И вот сейчас: купил газету, которую будто бы надо прочесть, заварил чай, который будто бы надо выпить. А Сапожник остался на улице играть в гольф. Впрочем, газеты он тоже любит читать.
Звонок из Дублина. Мать, как всегда, в истерике. У ее брата опять случился припадок, а тут как раз в «Гаэль-Линн»{1} нужен преподаватель на летние курсы. И, конечно, стали звонить ей, а что она теперь им скажет?! Он поставил на стерео Чайковского, Первый концерт, но лучше на душе все равно не стало.
Он снял свитер. Дождя не было и, наверное, не будет. Солнце в небе набирало высоту.
Юноши направо, девушки налево. Медленно расходимся, поворот, потом — обратно… Раз, два, три, раз, два, три… Плавно, вперед, поворот и встали. И опять, направо, налево, медленно, плавно… Начало конца.
Глаза мои видят. Наплевать на все. Мои голубые глаза устали смотреть. Вот и все. Красные прожилки в глазах все растут, как травинки. В середине — окно зрачка. А туда ты можешь заглянуть? Может, там и есть свет, а вокруг одна тьма. Видимым же всем и невидимым, Света истина от света Истинна, рожденна, несотворенна, единосущна… и как там дальше? Разве легко заглянуть себе самому в глаза?
Наплевать на все.
Я сожму губы и не скажу ни слова. Я вообще не люблю говорить, ты знаешь. Слова, слова, к чему они? Или попробовать все записать, пустить свои мысли гулять по бумаге… Пусть, будет свет! Да будет свет!
От песка поднимался жар. Президент стоял, возвышаясь над всеми, в неизменной военной форме. Над его головой шесть реактивных самолетов совершали свой торжественно-триумфальный полет и струились, сверкали, блестели на солнце. В его честь. На сухом лице президента мелькнуло подобие улыбки. Солдаты стояли ровными рядами, тоже — в его честь, в честь государства и его самого, живого воплощения этого государства. Рядом стояли члены правительства, представители духовенства. Рядом, но ниже, бесконечно ниже. Поднимая вокруг себя облака пыли, медленно проезжали бронетранспортеры. Власть. Порядок. Стабильность. Четкость.
Президент нагнулся и сказал что-то своему секретарю. Вдруг головной бронетранспортер свернул в сторону и остановился. Из него стали выпрыгивать солдаты. Раздалось несколько взрывов гранат и автоматные очереди.
Президент упал.
Власть. Порядок.
Вчера вечером был убит Анвар Садат.
Наплевать на все.
Глаза мои видят. Будем друзьями!
Жар поднимается от песка на дороге. Дальний Утнапишти, старый воин, сидит возле скал, и вдаль он смотрит, далеко он видит орлиным взглядом. Видит, человек приближается к скалам, шкурой одетый, покрытый пылью, плоть богов таится в его теле, тоска в утробе его обитает, идущему дальним путем он лицом подобен. Утнапишти Дальний ему вещает:
— Почему идешь ты путем далеким, какой дорогой меня достиг ты, переплыл моря, где трудна переправа? Зачем ты пришел, как твое имя, куда путь твой лежит, хочу узнать я.
Вещает тот Дальнему Утнапишти:
— Я Гильгамеш, таково мое имя, пришел из Урука, дома Ану.
Утнапишти вещает Гильгамешу:
— Почему твои щеки впали, голова поникла, печально сердце, лицо увяло, тоска в утробе твоей обитает, идущему дальним путем ты лицом подобен, жара и стужа чело опалили, и ветра ты ищешь, бежишь по пустыне?
Гильгамеш ему вещает, Дальнему Утнапишти:
— Как не быть впалыми моим щекам, голове не поникнуть, не быть сердцу печальным, лицу не увянуть, тоске в утробу мою не проникнуть, идущему дальним путем мне не быть подобным, жаре и стуже не опалить чело мое, не искать мне ветра, не бежать по пустыне? Младший мой брат, гонитель онагров горных, с кем мы всех побеждали, поднявшись в горы, и быка убили, схватившись вместе, погубили Хумбабу, жившего в лесу кедровом, друг мой, которого так любил я, с которым мы все труды делили, Энкиду, друг мой, которого так любил я, его постигла судьба человека! Дни и ночи над ним я плакал, не предавая его могиле — не встанет ли друг мой в ответ на мой голос? Шесть дней миновало, семь ночей миновало, пока в его нос не проникли черви. Устрашился я смерти, не найти мне жизни, словно разбойник, брожу по пустыне: как же смолчу я, как успокоюсь, друг мой любимый стал землею, Энкиду, друг мой стал землею, так же, как он, и я не лягу ль, чтобы не встать во веки веков?
Утнапишти вещает:
— Ты, Гильгамеш, исполнен тоскою, плоть богов и людей в твоем теле таится: как отец и мать тебя создали, такова твоя доля.
Гильгамеш ему возвещает:
— Чтобы дойти до Дальнего Утнапишти, чтобы увидеть того, о ком ходит преданье, я скитался долго, обошел все страны, сладким сном не утолял свои очи, плоть свою я наполнил тоскою, не дойдя до хозяйки богов, сносил я одежду, убивал я медведей, гиен, львов, барсов и тигров, оленей и серн, скот и зверье степное, ел их мясо, их шкурой ублажал свое тело. Что же делать, Утнапишти, куда пойду я? Плотью моей овладел похититель, в моих покоях смерть обитает, и, куда я взор ни брошу, — смерть повсюду.
Утнапишти ответствует Гильгамешу:
— Разве навеки мы строим домы? Разве навеки мы ставим печати? Разве навеки ненависть в людях? Спящий и мертвый схожи друг с другом, не смерти ли образ они являют? Человек ли владыка? Когда близок он к смерти, Ануннаки собираются, великие боги, Мамет, создавшая судьбы, с ними купно судит, они определяют смерть и жизнь, смерти дня они ведать не дали.
Гильгамеш вещает:
— Гляжу на тебя я, Утнапишти, не чуден ты ростом — таков, как и я, ты. И сам ты не чуден — таков, как и я, ты. Отдыхая, и ты на спину ложишься. Скажи, как ты, выжив, был принят в собранье богов и жизнь обрел в нем?
Утнапишти ответствует:
— Я открою, Гильгамеш, сокровенное слово и тайну богов тебе расскажу я.
Наплевать на все. Глаза мои видят.