И полетели дни, недели… Гилли быстро освоился в новом для себя амплуа и даже начал делать определенные успехи. Он быстро наверстал необходимый минимум как в современной музыке, так и в математике, но при этом не упускал случая поразить как своих приятелей, так и учителей редкими познаниями, Его коронным номером была история, особенно — период между войнами. Он даже сделал специальный доклад о евхаристических конгрессах, которых и в программе-то не было. Гилли объяснил, что ему в детстве все это рассказывала мать. Учитель истории относился к этим рассказам матери-монахини с понятным недоверием, которое, однако, тщательно скрывал, боясь попасть впросак. На уроках он держал себя с Гилли подчеркнуто вежливо.
Курс современной ирландской литературы тоже давал Гилли возможность отличиться, а точнее — подбавить фимиама к славе его матери. Это она, конечно, была знакома с Мартином О’Диройном, она разговаривала с вдовой Джона Макбрайда, она видела Дугласа Хайда.{9} Чего только ей не выпало! Ах, бедная сестра Бонавентура, если бы она могла представить себе, какие подвиги приписывало ей бурное воображение одноклассников Гилли! Что там О’Диройн… Она, как передавали они друг другу шепотом в спальнях и кафельных туалетах, подложила бомбу к памятнику Нельсона, она, сестра Бонавентура, лично видела чудовище в озере Лох-Несс. А убийство Садата, это не ее ли рук дело? Мать Гилли сделалась вскоре одним из главных персонажей ночных рассказов и завоевала всеобщую симпатию, часть которой досталась и на долю самого Гилли.
Отца своего Гилли тоже решил не оставлять без дела. На его чужеземность он списывал собственное незнание многих вещей, близких и хорошо понятных мальчику его возраста. Отдельные просчеты в этой области он старался восполнять на переменах, а во время уроков блистал редкими знаниями и необычным взглядом на вещи. О нет, его вовсе не считали «психованным», его начали уважать, даже бояться.
Как это просто — добиться авторитета, выделиться в толпе. Надо лишь быть не таким, как все. Не казаться, а быть.
Наплевать на все.
Глаза мои видят… А что они видят? Так… Почему дрожит рука мол? Чего мне бояться?
Окна смотрят на мир своими темными глазницами. Металл во рту. Кусочки водорослей прилипли к пальцам. Так будем же друзьями.
Жалобы людей услыхали боги, на Гильгамеша жалобы услыхали боги, что слишком он буен, голова его, как у травы, подъята, днем и ночью он буйствует плотью, отцам Гильгамеш сыновей не оставит! Жалобу эту услышал Ану, решил создать он ему подобье, да соревнует его буйному сердцу, да состязаются, Урук да отдыхает. Жалобу эту услышали боги, взяли глины, слепили героя. Обликом он Гильгамешу подобен, но шерстью покрыто все его тело, подобно женщине он волосы носит, пряди волос его, как хлеба густые. Вместе с газелями ест он травы, вместе со зверьми к водопою теснится. Ойсин, сын Финна, его увидел, славный охотник, в лице изменился, светлый лик тьмою затмился, тоска в утробу проникла. Страшную весть он отцу поведал.
Финн, отец его, уста открыл и так ему вещает:
— Горе случилось, большая ошибка, герой чужеземный проник в наш эпос, что ему делать в ирландских сагах? Царь Гильгамеш правит Уруком, нет никого сильнее: во всей стране велика его сила! К нему идти, к царю Урука, ему расскажи о силе человека. Даст тебе он колдунью, приведи ее с собою, когда у водопоя зверье он поит, на него она наложит заклятье, покинут его дикие звери, удачной будет твоя, охота!
Сел Ойсин на белую лошадь, на белую лошадь, что дала ему Ниав, доехал он до города Урука, пред лицом Гильгамеша промолвил слово:
— Горе случилось, большая ошибка, герой чужеземный проник в наш эпос! Боюсь я его, приближаться не смею, не дает он мне счастливой охоты, зверье от меня он в леса уводит! И речь моя ни на что не похожа, каким-то странным говорю я размером, куда подевался мой стих семисложный?! О, Гильгамеш, царь Урука, прошу тебя, оставь нас в покое, зачем тебе наш ирландский эпос? Дикого человека к себе уведи ты, дай мне колдунью, пусть наложит заклятье!
Гильгамеш Ойсину так вещает:
— Иди, охотник, блудницу возьми с собою, когда у водопоя зверье он поит, пусть сорвет одежду, красы свои откроет, ее увидев, к ней пойдет он, покинут его звери, что росли в лесу с ним. Дикого человека ко мне приведи ты, да не забудь вернуть мне блудницу.
Ойсин, сын Финна, так ему вещает:
— Спасибо тебе, царь Урука, если хочешь, нас навести, ты, король наш Финн рад тебе будет, увидишь ты много прекрасных женщин, белы лицом они, волосом рыжи, сини их глаза, как влага речная. Не волнуйся, вернем мы твою блудницу!
Тут славный Ойсин на землю плюнул, вместе с блудницей в дальний путь собрался…
Ну, чтобы быть короче и все это не рассусоливать, скажу, что вся затея у них удалась, эту блудницу увидел дикий человек Энкиду, как положено, шесть дней миновало, шесть ночей миновало, неустанно познавал он блудницу. А потом они оба прибыли в город Урук. Гильгамеш же тем временем видел какой-то странный сон и, естественно, поведал о нем своей матери Нинсун. Мудрая Нинсун не дала маху, сон его ему объяснила. Это сильный товарищ, спаситель друга, словно к жене, к нему прильнешь ты, во всей стране велика его сила!
Когда Энкиду прибыл в Урук, конечно, с блудницей, у них с Гильгамешем немедленно возник какой-то спор, который затем перешел в вооруженное столкновение. Гильгамеш и Энкиду схватились, как быки сцепились, косяк сокрушили, стена содрогнулась, преклонил Гильгамеш на землю колено, успокоил он гнев, унялося сердце. Семь дней и ночей длилась их битва, даже по радио о ней передавали, фотографий много поместили в газетах, но унялося сердце буйного Гильгамеша, они поцеловались, заключили дружбу.
Спящий и мертвый схожи друг с другом — не смерти ли образ они являют? Жизнь и смерть определяют боги, жизнь и смерть лишь им подвластна, смерти дня они ведать не дали.
Где теперь Гильгамеш, царь Урука, никому ничего уж он не вещает.
Наплевать на все…
Будем друзьями. Пусть каждый делает, что захочет.
Кэвин…
Шемас познакомился с ним на островах, и они сразу как-то полюбили друг друга. Им было весело вместе, они смеялись каким-то общим, им одним понятным шуткам, говорили на каком-то им одним понятном жаргоне. Шемас был рад опять встретить его на летних курсах, хотя старался на этот раз не выделять его особенно среди других мальчиков. Михал немедленно возненавидел Кэвина и постоянно старался очернить его в глазах Шемаса.
— Вам с нами небось скучно, да? Вам, конечно, с Кэвином было веселее. А он, между прочим, говорит, что вы его в прошлом году отослали домой. Это правда, да? А что он такое сделал? Надо же, даже вас он ухитрился довести! А вы прошлой ночью куда-то ходили, я слышал. В туалет, да?
— Да нет, это я возвращался домой, гулял, на лестнице в темноте споткнулся и поэтому тебя разбудил.
— А чего вы не смотрели, куда претесь?
— Ой, Шемас, прямо как он с вами разговаривает!
— Ничего, Колум, ты за меня не волнуйся. Я ученый, последнее слово все равно останется за мной.
— Да вы ему лучше вмажьте как следует. Ему не привыкать, его и в школе все время бьют. Нет, правда.
— Не мели чепуху.
Но они все равно ее мололи. Такие милые мальчики из Дублина (удивляетесь, белфашисты? Просто я сам там провел много лет и знаю, что они ничем вас не хуже. Надеюсь, за эти слова мне не подбросят бомбу в почтовый ящик?). Шемасу тогда было почему-то жалко их всех, и он старался держать себя с ними как можно проще. Да и для ирландского языка лучше быть подемократичнее. Пусть уроки будут не такими занудными, как в школе.
— А вы вправду сами себе стрижете волосы, Шемус? А Кэвин говорил, что в прошлом году у вас была борода, но она вся сгорела в один миг, правда? А Кэвин говорил, что вы его прямо в одежде бросали в ручей.