Они переглянулись, но промолчали. Пьяный или сумасшедший?..
— Мой бедный одуванчик, ты умер!
— Вы хотите сказать, что он завял? — спросил тот, что был, видимо, посмелее. Шемас кивнул и улыбнулся: все-таки его поняли!
— Смотрите, он уже умер.
Он подбросил одуванчик и проследил за ним взглядом. Цветок раскинулся на дороге, своим видом удивительно напоминая сраженного в бою воина.
— Ну как? Вы не хотите говорить по-ирландски? Не можете или не хотите? Вы хоть понимаете меня?
Они смущенно молчали. Шемас тоже замолчал. Да, так им общего языка не найти, ну что же, он знает и этот, основное средство коммуникации. Внутренне презирая себя за компромисс. Шемас обратился к ним по-английски:
— Вы откуда? Из Дублина, да?
— Из Слайго. Но все здесь почему-то считают, что мы из Дублина.
— А вы что, совсем не понимаете по-ирландски?
— Нет, нет, понимаем немного, конечно.
— Это очень важно. Важно знать свой родной язык. Вы согласны со мной, я надеюсь? Но теперь, увы, мало кто говорит по-ирландски просто так. Я и сам редко на нем говорю. А вы, значит, совсем не говорите, да? — В его тоне зазвучали угрожающие нотки, и в глазах бедных уроженцев Слайго появилось выражение испуга. Правильно, бойтесь, джонни{11} паршивые, здесь вам не Париж. Здесь чуть что — пуля в живот и привет! Так небось они представляют себе нашу жизнь? А ведь и не думали, наверное, что так вот сразу попадут в лапы настоящему члену настоящей тайной организации… Шемас засмеялся своим мыслям. Один из них спросил:
— А сами-то вы свободно говорите?
— Свободно, ясное дело. Как же без свободы? Говорить всегда надо свободно, или лучше уж тогда помолчать, или умереть за свободу, как мой одуванчик. Жарко сегодня, правда?
— Мы пойдем, пожалуй, нам пора…
Так, противник отступает, не приняв вызова! Давайте, жмите отсюда, убирайтесь в свой Слайго. Здесь вам не Париж, здесь Северная Ирландия!
— Прощайте! Прощайте и не возвращайтесь в наш город! Никогда!
Но они уже не оборачивались, в их напряженных спинах был испуг и презрение. А, пусть рассказывают потом что хотят…
Шемас вернулся в город по Западному мосту и медленно пошел по Водяной улице. На углу он остановился: на стене трехэтажного серого дома увидел красные кирпичные цифры: 1731. Говорят, здесь с какой-то речью выступал Патрик Пирс. Или не в этом доме? Какая разница? Все свои речи, Шемас это точно знал, знаменитый Пирс говорил, между прочим, по-английски, а по-ирландски только стихи писал, ну и, конечно, на уроках им пользовался. Так что куда ему, Пирсу, до него, Шемаса… Наплевать на все…
Жар поднимался от песка на дороге. Он нагнулся, не удастся ли найти еще перо? Но улицы, как назло, были зачем-то чисто подметены Пойти домой? Но все равно до часу или даже до двух мать обедать ему не даст, так что волей-неволей придется искать себе какое-нибудь занятие. Авось тут еще кого-нибудь встретит…
Глаза мои видят.
С каждым днем Гилли все больше и больше втягивался в жизнь школьника, каждый шаг давался ему легче, чем предыдущий. Он по-прежнему писал старым шрифтом и никак не мог запомнить правила новой орфографии, да еще русский язык давался ему с трудом (в его молодые годы никому и в голову не могло прийти заставлять детей учить русский). В остальном же проблем у него практически уже не было, включая и математику, и музыкальные интересы его новых друзей.
Гораздо сложнее обстояло дело с новым ощущением собственного тела. Гилли по-прежнему ходил медленно и осторожно, никогда не бегал, сама мысль о возможности принять участие в дружеской драке-возне приводила его в ужас. Мальчики, казалось, чувствовали его паническую неуверенность в себе и с несвойственным детям милосердием никогда не задирали его.
У Гилли было, конечно, освобождение от уроков физкультуры, но Бродяга и другие мальчики постоянно уговаривали его сыграть в футбол или в баскетбол, или просто побегать с ними после уроков. Гилли неизменно отказывался. Стоя в одиночестве на краю футбольного поля, он остро ощущал свою неполноценность и молча страдал. Нет, дальше так продолжаться не может! Однажды он решил проверить себя, начал махать ногами, делать резкие приседания, подпрыгивать. К его удивлению, ни приступа тахикардии, ни головокружения все эти движения у него не вызвали. После этого он начал регулярно заниматься чем-то вроде гимнастики, обычно недалеко от футбольного поля, за кустами. Густые ветки, как считал Гилли, скрывали от глаз других мальчиков его жалкие попытки стать таким же, как они, а их веселые голоса придавали ему бодрости. Иногда к нему залетал мяч, тогда он руками выкидывал его назад на поле, но ударить по нему ногой почему-то не решался. Никак не мог почувствовать себя молодым.
Один раз, стоя на краю поля и наблюдая за игрой, он почувствовал в затылке сильную боль. Перед глазами поплыли черно-красные пятна, ноги вдруг сделались ватными, подогнулись, и Гилли, не успев даже вскрикнуть, повалился в заросли лопухов. Бродяга и Лиам подбежали к нему:
— Какого черта?! — мрачно сказал Гилли, когда они поставили его на ноги. Сердце билось по-прежнему ровно, с головой все было как будто в порядке.
— Ты вдруг повалился, мы подумали, ты умер.
— Конечно, умер, не видно разве? — Гилли усмехнулся. — Да, видать, не приняли меня на том свете и обратно вам вернули. — Все засмеялись, Лиам побежал на поле, а Бродяга остался с Гилли. Молча стоя рядом, он продолжал осторожно поддерживать его за локоть.
— Ну ты как сейчас, ничего?
— Нормально! — Гилли вырвал руку и сделал несколько осторожных шагов. Вроде бы все действительно было нормально, но где гарантия, что приступ не повторится? И что это было? Давление? Или что-нибудь посерьезнее? Ведь все его существование — смелый эксперимент, результат которого окончательно еще неизвестен. Да и разве имел он право на жизнь? Он умер, умер трижды и трижды воскрес по воле этого жестокого хирурга, который решил бросить вызов судьбе. У него было чужое тело, чужое имя, чужая душа. Невдалеке, на футбольном поле, раздавались веселые крики, слышался смех. Всех их создал бог, всех их зачинали отцы и вынашивали матери в утробе своей, и лишь его, Гилли, никто не зачинал и не рожал, он появился из разных отходов на хирургическом столе под скальпелем этого дьявола Макгрене. Выходит, у него и ангела-хранителя нет? От этих мыслей Патрику стало страшно и противно.
— Иди к ним, я хочу побыть один, — грубо сказал он Бродяге и, повернувшись к полю спиной, — углубился в кусты.
Найдя какой-то поваленный ствол, он сел на него и обхватил голову руками. Нет, так нельзя! Не смей раскисать! Как это говорил Макгрене: просто у него будто деревянная нога или железная рука, надо научиться ими пользоваться, вот и все. Патрик О’Хултаны, как считал он сам, прожил жизнь свою зря. Но ему был дан еще один шанс наверстать упущенное, так и надо считать.
Гилли вытер слезы, постыдно дрожавшие в уголках глаз, и решительно встал. Он жив. Он, Гильгамеш Макгрене, не пропустит жизнь между пальцами, если надо, он остановит ветер и море вычерпает ладонями.
Все теперь будет иначе. Игра только начинается. Настанет и его черед бить по воротам.
«Моя любимая бела, как лебедь на волне…»
12.44
Да, ровно столько показывали часы на здании ратуши. Так принято было называть это квадратное темно-серое здание, выдержанное в немецком стиле. Приезжие немцы, а раньше их в это время бывало очень много, чувствуя это, липли к нему, как мухи к меду. Здесь были немецкие кафе, немецкие магазинчики, в киосках продавали немецкие журналы и газеты. В этом году их почти не было. Шемас зашел в маленький книжный магазин и в полутьме полок сразу набрел на Эллери Квина и Мики Спилейна. Хотел купить, но вовремя одернул себя: он и так покупает слишком много книг, они лежат пачками на полу в его комнате; в большинстве своем даже не раскрытые ни разу.