Хумбаба с малиновым от злости лицом сидел в кресле. Им он сесть не предложил, впрочем, в кабинете было всего лишь два стула. Мальчикам ничего не оставалось, как обступить его кресло и, склонив головы к сухонькой фигурке директора, ждать вопросов.
Хумбаба взял со стола блокнот, открыл его, вынул из кармана ручку и, вздохнув, начал:
— Итак, в первую очередь, — он говорил медленно, будто с трудом, — я хотел бы узнать, чем вы занимались в вашей спальне, когда я вошел.
Гилли открыл рот и собрался ответить что-то очень дерзкое, но Хумбаба прервал его.
— Я тут ночью думал о том, что вчера увидел, — спокойно заговорил он, — и понял, что это было: вы решили устроить спиритический сеанс и вызвать какого-нибудь духа. Ну не так? — По растерянным лицам мальчиков он понял, что его догадки верны. — Не думайте, я успел заметить гораздо больше, чем вы предполагали. И позвольте теперь спросить вас: не приходилось ли вам когда-нибудь слышать, что тревожить покой души усопшего — это грех? Не бойтесь, в полицию я об этом сообщать не буду. — Он вздохнул. — Наказание за этот поступок назначит вам высшее правосудие. И самой страшной будет кара тому, кто был зачинщиком этого грязного занятия. Все, больше к этой теме я возвращаться не хочу. Надеюсь, эта история послужит вам уроком. Идите!
Мальчики поспешили к двери.
— Макгрене! Подожди. Я хочу поговорить с тобой. Мне кажется, ты во всей этой истории играл какую-то особую роль. Садись.
Когда прочие вышли в коридор, Гилли молча сел на предложенный ему низенький стул перед письменным столом, а Хумбаба занял кресло напротив.
— Ну, что же ты мне скажешь?
Гилли пожал плечами:
— А что я могу вам сказать?
— Пойми, дело не только в этой истории. Я давно заметил, у тебя взгляды, вкусы… слишком современные, что ли, для нашей школы. Подозреваю, ты оказываешь на других мальчиков не самое лучшее влияние. Я признаюсь тебе, не сразу вошел к вам в спальню. Многое успел услышать еще в коридоре. Вы сначала слушали Шона Маккормака. Я узнал его голос: я слышал, как он пел прямо в парке в 1932 году…
— Во время евхаристического конгресса он пел «Панис ангеликус», так, значит, вы тоже были там?
— Да, был. А ты откуда об этом знаешь?
— Мне отец рассказывал.
— Отец?
— Ну, мать, точнее. Но после всего, что вы вчера устроили, после того, как вы меня чуть не убили, я думаю, она не долго здесь задержится.
— Ты плохо, как я вижу, знаешь характер своей матери. Тут ты очень ошибаешься.
— Допустим, а вы зато ошибаетесь в другом: никакой это был не спиритический сеанс. Просто мы репетировали одну небольшую пьесу, которую потихоньку готовим, чтобы показать на Пасху.
— Что за пьеса?
Гилли смущенно потупился:
— Я сочинил. Скандал вы устроили совершенно зря. И если думаете, что ребята вам это забудут, то тут вы тоже ошибаетесь. И своему отцу про то, как вы себя ведете с учениками, я тоже обязательно расскажу. И он меня отсюда возьмет и всем вокруг расскажет, какие тут нравы среди учителей, и никто больше не захочет в эту вашу дрянную школу отдавать своих детей. И моя мать тоже уйдет от вас. Все, я кончил.
Гилли хлопнул дверью прежде, чем Хумбаба обрел дар речи.
Жидкое весеннее солнце освещало двор. Мальчики сидели на сваленных в кучу ящиках и ждали Гилли. Выйдя, он приветственно помахал им с крыльца рукой и побежал к ящикам, весело улыбаясь.
— Ну, опять тебя бил?
— Нет, все нормально. Я ему сказал, что мы будто репетировали пьесу.
— Думаешь, он поверил?
— Не знаю, против этого у него же нет никаких доказательств.
Он встал с ящика и молча пошел в сторону маленькой сосновой рощи, которая росла рядом со школой. Остальные последовали за ним.
— Знаете, — вдруг сказал он, останавливаясь, — мы должны объявить забастовку!
— Давайте! — воскликнул Бродяга, предвкушая новые приключения. — Будем сидеть в этой роще, пока не удовлетворят наши требования.
— А какие требования, политические? — спросил Лиам скептически.
— Да. И экономические тоже, — мысль о забастовке все больше воодушевляла Бродягу, — кормят нас одной тухлятиной. Все! На уроки мы не пойдем!
Сразу после этих слов до них донеслись громкие трели звонка.
— Ирландский сейчас, — вздохнул Михал. — Шемас нас искать будет.
— Что-то ты вдруг так заинтересовался этим предметом? — посмотрел на него Лиам. — Раньше в тебе особого усердия не было видно.
— Но ведь он еще не знает, что мы бастуем, и подумает, с нами что случилось. Надо сделать что-нибудь в знак протеста, чтобы все поняли, что это не просто прогул. — Слова Бродяги заставили всех задуматься.
— Ой, — Эдан даже замахал руками от радости, что и ему в голову пришла какая-то мысль, — надо срубить верхушку у самой высокой сосны, будет издали заметно.
— Ладно, — неуверенно согласился Бродяга, — можно и так.
— Но ведь у вас пилы нет? — Михалу план явно не пришелся по душе.
Гилли строго посмотрел на него:
— Значит, пил у нас нет? А ты видишь этот сарай? А? Знаешь, что в нем? И знаешь, что ты сейчас сделаешь? Пойдешь туда и прихватишь несколько пил. Только не пытайся сказать, что их там не нашел.
— Но… но…
— Так вот, пойди и принеси. Слышал? — Голос Гилли звучал металлически твердо, хотя на самом деле он не был уверен, что им действительно так уж необходимо в знак протеста пилить беззащитные сосны. Уж они-то ни в чем не виноваты, честно несут свою службу. Без них здесь был бы просто грязный пустырь, каких в городе сотни.
Хумбаба тоже любил эту сосновую рощу. Иногда, если у него было плохое настроение или он чувствовал усталость, то пододвигал кресло к окну и подолгу смотрел, вздыхая, на стройные розоватые стволы. Выстроившись за стеклом, этот безмолвный взвод охранял его от тоски.
В тот день его мысли были заняты в основном Гилли. Что на самом деле происходило ночью в той спальне и что случилось с ним — Хумбабой? Почему он вдруг так набросился на этого мальчика, который, по правде говоря, был не более виноват, чем остальные? Гилли вызывал у него какую-то особенную антипатию, причины которой Хумбаба сейчас безуспешно пытался объяснить себе. И эта сестра Бонавентура… Сколько всего она успела вчера наговорить ему, а ведь добрая, казалось бы, женщина. Ее послушать, так он просто не имеет права работать с детьми, причем не только по состоянию здоровья, но и по складу характера. «Детей надо любить!» Да что она вообще понимает в воспитании? Сердце, сердце его подводит. Так вдруг пугаешься, что сейчас начнется приступ, что готов выместить злость на ком угодно. Надо бы в клинику лечь на недельку. Но эти мальчики… Всего от них можно ожидать, вчерашнее еще ничего, могло бы быть и похуже. Вот ему недавно рассказывали… Что же он тогда так расстроился? Может, пение Маккормака подействовало? Ужасно неприятно было услышать его чистый сильный голос после перешептывания и хихиканья этих подонков.
Хумбаба достал из шкафа пластинку и поставил ее на свой замечательный проигрыватель. Кабинет наполнился музыкой Рахманинова, и скоро неповторимый голос Шона Маккормака начал тихий рассказ о том, как грустно, что дети вырастают и уходят, и их маленькие кроватки остаются пустыми…
Хумбаба медленно подошел к окну. Сначала он не понял, что случилось, потом вздрогнул и протер глаза. За окном явно чего-то не хватало. Почему вдруг так выросли те дома напротив, раньше их ведь почти не было видно? Тут он понял: деревья! Их стало меньше! Вот одно из них покачнулось от ветра, но не выпрямилось обратно, а, наоборот, стало падать и, глухо вскрикнув, повалилось куда-то за угольный сарай. Задыхаясь, он начал нервно дергать задвижку на раме, но она почему-то никак не хотела открываться. Наконец ему удалось справиться с ней, и он резко распахнул окно. Внизу среди деревьев мелькали какие-то фигурки. Он закричал, но никто даже не повернул головы в его сторону. Хумбаба почувствовал, что у него закружилась голова и глаза налились свинцовой болью, левое плечо, а потом и вся левая рука тупо заныли. Лицо стало красным и горячим.