О неразумный человек, древо пестуя весь век, не получишь ты с него ничего и ничего.
Иногда он подходил к окну и смотрел вниз на мальчиков. Точнее — на одного из них. Этот Гильгамеш Макгрене всегда был ему чем-то подозрителен, а тут Хумбаба просто не мог заставить себя оторвать от него взгляд.
Обычно на перемене Гильгамеш шел на задний двор и садился на маленький холмик у стены сарая. И был отлично виден из окна. Иногда он сидел там один, закрыв лицо руками или уставившись в одну точку. О чем он мог думать?
Иногда, напротив, его обступали другие мальчики, и он, улыбаясь и размахивая руками, рассказывал что-то. О чем он мог рассказывать? Наверное, о чем-то интересном, судя по тому, с каким вниманием его слушали. Да, этот Гильгамеш был популярен среди одноклассников, и это доставляло Хумбабе дополнительные мучения. Он пронзал Гилли взглядом, словно пытался сверху воздействовать на него силой своей ненависти. Но экстрасенсорных способностей у Хумбабы, видимо, не было, и от этих гипнотических опытов у него лишь начинала болеть голова. Гилли даже ни разу не взглянул в его сторону. Но Гилли вызывал у старого директора не только ненависть, но и жгучий интерес. Дело в том, что, когда мальчика принимали в школу, его приемный отец рассказал Хумбабе удивительную историю, историю, которой он, признаться, не поверил. Из уважения к доктору он кивал головой и делал вид, что потрясен и восхищен всем, что тот рассказал ему, но в душе счел все это выдумками, которые доктор зачем-то считает нужным преподнести ему. Зачем? Может быть, думал потом Хумбаба, это на самом деле его сын, только незаконный? Или настоящие родители не в ладах с законом? Но теперь он постоянно возвращался в мыслях к этому невероятному рассказу. Гилли действительно был не таким, как все. А опыт у Хумбабы был, что ни говори, огромный. Неужели Макгрене тогда сказал правду?
Весь последний месяц Шамаш чувствовал себя плохо. Утром он просыпался с тяжелой головой, после кофе у него начинали дрожать руки, сердце тоже давало о себе знать. Если операция длилась больше двух часов, начинали ныть колени. К вечеру поднималось давление. Со свойственной сильному полу мнительностью он прислушивался к своему телу, постоянно отмечая все новые и новые признаки приближающегося конца. Смирившись с этой мыслью, он привел в порядок свои записи и дал прочесть их другому хирургу, которому, надеялся, можно доверять. Сначала тот подумал, что Шамаш разыгрывает его. Потом попросил повторить рассказ. Много часов провели они на кожаном диване в кабинете Макгрене, споря друг с другом. Потом Шамаш сам купил двух обезьян… Живы остались обе! Только после этого между двумя хирургами был заключен договор, согласно которому мозг Макгрене должен был быть своевременно пересажен в новое тело. Если операция пройдет удачно, в чем они не сомневались, Шамаш № 2 должен будет проделать то же со своим учеником и помощником. И жизнь победит смерть.
Сейчас Шамаш жалел, что проболтался Хумбабе. Он надеялся, что старик священник просто не поверил ему и уже забыл обо всем.
Ко всем мучениям Хумбабы теперь прибавилась бессонница. Он кашлял, ворочался с боку на бок, несколько раз зачем-то вставал. К утру кашель усилился, и, поднеся ко рту носовой платок, Хумбаба заметил на нем розоватую слизь. Этого не хватало! После завтрака он решил позвать к себе Гилли и поговорить с ним. Гилли вошел и молча стал у стены.
— Садись. — Хумбаба показал рукой на низенький стульчик у стола. Гилли сел и выжидающе посмотрел.
Хумбаба протянул ему яблоко.
— На, хочешь? (Во время допроса следователь обычно предлагает закурить.)
— Нет, спасибо. (Я не курю!)
Они помолчали. Директор не знал, как начать разговор. Спросить что-нибудь о школе, об уроках? Или прямо приступить к делу? Хумбаба нервно потянулся, огласив комнату ревматическим хрустом суставов.
— Вчера я говорил с твоим отцом. Он просил меня посмотреть, как у тебя тот шрам. Ну, все ли зажило. Он сказал, что сейчас уже почти ничего не должно быть видно. Если, конечно, все идет как надо. А? У тебя ничего там не болит?
Гилли недоверчиво посмотрел на него:
— О чем это вы? Может, как в тот раз, поговорим о музыке? — Он попытался засмеяться.
— Ты понимаешь, о чем я говорю. — Хумбаба упивался его растерянностью. — Пожалуйста, будь любезен, приподними свои роскошные волосы надо лбом.
Гилли молчал. Хумбаба встал и, подойдя к нему сзади, положил руки на светлую мальчишескую голову.
— Эй, вы, — Гилли вздрогнул. — Уберите руки с моей головы. Вы еще, слава богу, не епископ.
— Да, но я директор школы. И ты обязан меня слушаться. Понятно? Ты срубил мои сосны, и тебе до сих пор ничего за это не было. Так? Я решил за это обрить тебя наголо.
— Я вам не Самсон, — сказал Гилли хриплым голосом.
Хумбаба, улыбаясь, перебирал его волосы.
— Как часто наш авторитет, — задумчиво сказал он, — зависит от такой, казалось бы, ерунды. Тебе обреют волосы, и ты сразу станешь изгоем. Никто не захочет дружить с тобой. Уж поверь, мальчики в этом возрасте, как ни странно, придают внешности очень большое значение. А лысая голова, сам понимаешь, никого не красит. Да еще этот шрам. Так что, маленький актер, все твои старания пропадут даром.
— Господин директор, прошу вас, оставьте меня в покое. Я искренне сожалею, что так получилось с этими соснами. Поверьте, я не думал, что это вас так расстроит. — Его голос дрожал.
— Да ну, Макгрене? Да, кстати, а как тебя зовут на самом деле?
Гилли почувствовал холод в желудке. Неужели старик все знает?!
— Ну, раз вы все знаете, — нервно сказал он, — придется признаться вам, что на самом деле я — Сенхан Торпейст, верховный поэт Ирландии, пророк и друид.
— Он не был друидом, — машинально поправил его Хумбаба. — Послушай, сынок, давай поговорим серьезно. Только выслушай меня, не перебивай, ладно? Твой отец, когда устраивал тебя сюда, все мне рассказал. Ты понимаешь, о чем я говорю? Он должен был поступить так, ведь моя основная задача — воспитать душу, а не только дать разные знания. И, хотя ты и старше меня почти на десять лет, я и тебя тоже должен был воспитывать. Подожди, не перебивай, мы ведь договорились, что ты будешь меня слушать.
Гилли молчал. Какой-то липкий страх засел у него между лопатками, лицо пылало, в горле застрял холодный комок. Он чувствовал, как кровь стучит в висках, язык нервно облизывал сухие губы.
— Послушай, — продолжал Хумбаба, — ты сам, я думаю, понимаешь, что я могу рассказать об этом всем вокруг. И что тогда? Тебе медики шагу не дадут ступить спокойно, тебя будут описывать, измерять, взвешивать и все прочее. А старики? Да за твоим телом будет просто охота.
— И вы будете одним из охотников?
— Ну нет уж, уволь. — Директор наконец отпустил голову Гилли. — Мне предоставь идти моим путем.
— Хорошо, а что вы от меня хотите?
— Ничего особенного. Веди себя тихо и почтительно по отношению ко мне. Это все, чего я требую. К тому же здоровье мое по твоей милости подорвано, и, думаю, я недолго пробуду на этом посту. Да и вообще… Обещай мне вести себя пристойно, и твоя тайна уйдет вместе со мной в могилу. Ты согласен?
Гилли вздохнул.
— В могилу… Бродяга… Поуэр уже там. Как это ужасно, смотреть, как человек сам губит себя, и понимать, что ничего не можешь сделать! А вы могли, вы могли ему помочь, но ничего не сделали для этого.
— Но меня тогда не было.
— Да, последний месяц вас не было. А раньше? — Он повернулся и гневно посмотрел на директора. — И потом, разве не вы приучили всех учителей презирать нас? Не обращать внимания на то, что творится у нас в душе?
— Ну что ты говоришь?! Разве я не говорил тебе, что эта дверь всегда открыта для любого из учеников, для всех, кто хочет поговорить со мной? Мне себя не в чем обвинить.
— Вам просто наплевать на всех! Бродяга! Да вы над ним только смеялись. Вспомните, он ведь приходил к вам, хотел поговорить с вами. Он сказал, что вы…