Куда бы повернула моя судьба — не знаю, если бы не вышло следующего: проработав около месяца в артели Репки, я, жалея отца моего и мачеху, написалтаки им письмо, в котором рассказал в нескольких строках, что прошел бурлаком Волгу, что работаю в Рыбинске крючником, здоров, в деньгах не нуждаюсь, всем доволен и к зиме приеду домой.
Както после обеда артель пошла отдыхать, я надел козловые с красными отворотами и медными подковками сапоги, новую шапку и жилетку праздничную и пошел в город, в баню, где я аккуратно мылся, в номере, холодной водой каждое воскресенье, потому что около пристаней Волги противно да и опасно было по случаю холеры купаться. Поскорее вымылся, переоделся во все чистое, и в своей красной жилетке с золотым галуном иду по главной улице. Вдруг шагах в двадцати от меня из подъезда гостиницы сходит на тротуар знакомая фигура: высокий человек с усами, лаковые сапоги, красная рубаха, шинель в накидку и белая форменная фуражка. Я, не помня себя от радости, подбегаю к нему:
— Папа, здравствуй!
Он поднял вверх руки и на всю улицу хохочет:
— Ах, черт тебя дери! Вот так мундир! Ну и молодчик!
Мы обнялись, поцеловались и пошли к нему в номер.
— Я только что приехал и тебя искать пошел. Отец меня осматривал, ощупывал, становил рядом с собой перед зеркалом и любовался:
— Ну и молодчик!
Заказали завтрак, подали водки и вина.
— Я уже обедал. Сейчас на работу… Пойдем вместе!
— Ну, это ты брось. Поедем домой. Покажись дома, а там поезжай куда хочешь. Держать тебя не буду. Ведь ты и без всякого вида живешь?
— На что мне вид! Твоей фамилии я не срамлю, я здесь Алексей Иванов.
— Умно. Ну, закусим да и поедем. Я в чистом номере, чистый, — в перспективе поездка на пароходе, — чего я еще не испытывал и о чем мечтал.
— Ладно, поедем. Только сбегаю, прощусь с товарищами, славные ребята, да возьму скарб из мурьи.
— Плюнь на скарб! Товарищи не хватятся, подумают, что сбежал или от холеры умер.
— Там у меня сотенный билет в кафтане зашит.
— Ну и оставь его товарищам на пропой души. Добром помянут. А пока пойдем в магазин купить платье.
Пошли. Отец заставил меня снять кобылку. Я запрятал ее под диван и вышел в одной рубахе. В магазине готового платья купил поддевку, но отцу я заплатить не позволил — у меня было около ста рублей денег. Закусив, мы поехали на пароход «Велизарий», который уже дал первый свисток. За полчаса перед тем ушел «Самолет».
Вдруг отец вспомнил, входя на пароход:
— А ведь красную жилетку твою забыли!… Куда ты ее засунул? Я не видал…
— Да под диван.
— Экая жалость! На век бы сохранил дорогую память.
Мы сидели за чаем на палубе. Разудало засвистал третий. Видим, с берега бежит офицер в белом кителе, с маленькой сумочкой и шинелью, переброшенной через руку. Он ловко перебежал с пристани на пароход по одной сходне, так как другую уже успели отнять. Поздоровавшись с капитаном за руку, он легко влетел по лестнице на палубу— и прямо к отцу. Поздоровались. Оказались старые знакомые.
— Садись, капитан, чай пить.
— С удовольствием… Никак отдышаться не могу. Опоздал… И вот пришлось ехать на этом проклятом «Велизарии»… А я торопился на «Самолет». Никогда с этим купцом не поехал бы… Жизнь дороже.
— А что?
— Не знаете?
В это время был подан третий стакан для чаю. Отец нас познакомил:
— Капитан Егоров.
Продолжался разговор о «Велизарии». Оказывается, что пароход принадлежит купцу Тихомирову, который, когда напьется, сгоняет капитана с рубки и сам командует пароходом, и во что бы то ни стало старается догнать и перегнать уходящий из Рыбинска «Самолет» на полчаса раньше по расписанию, и бывали случаи, что догонял и перегонял, одновременно приводя в ужас несчастных пассажиров.
— Шуруй! Сала в топку! Шуруй!
Неистово орет с капитанского мостика. Пароход содрогается от непомерного хода, — а он все орет:
— Шуруй! Сала в топку!
На его счастье оказалось, что Тихомиров накануне остался в Ярославле, и пассажиры успокоились…
Мы мило беседовали. Отец рассказал капитану, что мы были в гостях в имении, и, указав на меня, сказал:
— Все лето рыбачил да охотился сынокто, видите, каким арабом стал.
И тут же добавил, что я вышел из гимназии и не знаю еще, куда определиться.
— Да поступайте же к нам в полк, в юнкера… Из вас прекрасный юнкер будет. И к отцу близко — в Ярославле стоим.
После недолгих разговоров, тут же было решено, что мы остановимся в Ярославле, и завтра же Егоров устроит мое поступление.
— Вот хорошо, что вы опоздали на «Самолет», а то я никогда и не думал быть военным, — сказал я.
— Кисмет! — улыбнулся Егоров. Он служил прежде на Кавказе и любил щегольнуть словечком.
— Дас, Кисмет! По турецки значит — судьба.
Кисмет! Подумал и я, и часто потом вспоминал это слово:
— Кисмет!
Я сидел один на носу парохода и смотрел на каждое еще так недавно исшаганное местечко, вспоминал всякую мелочь, и все время неотступно меня преследовала песня бурлацкая:
Эх, матушка Волга,
Широка и долга
Укачала — уваляла,
Нашей силушки не стало…
И свои коекакие стишинки мерцали в голове… Я пошел в буфет, добыл карандаш, бумаги и, сидя на якорном канате — отец и Егоров после завтрака ушли по каютам спать, — переживал недавнее и писал строку за строкой мои первые стихи, если не считать гимназических шуток и эпиграмм на учителей… А в промежутки между написанным неотступно врывалось