Мои сны глазами очевидцев

Горлова Надежда Мои сны глазами очевидцев

Горлова Надежда

Мои сны глазами очевидцев

Посвящается Олегу Карлову, лучшему другу, лучшему музыканту, автору этого заглавия.

Я стала спать, когда мы расстались. Сон мой лучший любовник. Он побеждает страдание дня, правда, иногда заменяя его другим, но кошмар отвлекающее средство, горчичник для расстроенного мозга. Из панциря моего постельного белья я, как устрица из раковины, смотрю на громаду неба, которая стоит за окном, у меня в ногах. Синее небо белого дня, это воплощение жизни хочет выпить, вытянуть меня из моей постели. Но я закрываю глаза, и погружаюсь в те глубины, куда дневной свет проникает рассеянным и преломленным: он сломлен и обессилен.

Я никогда не высыпалась с тобой. Я высыпалась в сон как песок, когда здание моего дневного сознания рушилось от усталости. Без тебя я стала спать по тринадцать часов. Моя явь изменилась, изменились и мои сны. Вместо обычной околесицы мой мозг предложил целый мир, заменивший мне все прелести бодрствования. Сон удовлетворял мою потребность в страдании, подслащая пилюлю, на что ясное сознание не способно. Мир грез услужливо подавал мне образы смерти, красивые и причудливые, словно украденные из Музея снов. Что есть страдание, как не желание отомстить жизни, изменив ей со смертью? Мысль о смерти кружилась над моей головой как бабочка с крылом, похожим на крышку рояля, кружится над пальцем пианиста (или стеблем цветка?) Мысль распадалась на образы, как в калейдоскопе, и я не узнавала ее.

Сон 1

Притча о Султане, Который надеялся, и его Двенадцатилетней жене

У одного Султана был такой большой гарем, что многие жены, взятые в него детьми, умерли глубокими старухами, но так и не увидели своего господина. Одних любимых жен было несколько сотен. Они все время ссорились между собою, дрались, а то и убивали ту, которую господин посещал чаще других. И Султан решил составить и огласить список очередности, так, чтобы каждая жена знала день своего посещения, готовилась бы к нему, а ревности и вражды больше не было бы. Однако как составить список? Если начать его с самых красивых или самых любимых женщин - им не жить, начать его с женщин из самых знатных семей - передерутся их родственники-мужчины. И Султан призвал для совета своего Визиря. "О господин! - сказал Визирь, -справедливо будет, если ты составишь список женщин по датам их рождения. Начни с самых старших. Ты окажешь им заслуженную честь, ведь каждая жаждет поскорее увидеть своего господина. Закончи молодыми, ибо каждая хочет быть моложе других, поэтому ни одна не обидится на то, что ты поставил ее в конец списка. А ты всегда будешь знать, что следующую ночь проведешь с женщиной моложе, чем предыдущая" "Какую награду ты хочешь за этот мудрый совет?" - спросил Султан. "О господин! - отвечал Визирь. - Сегодня Аллах послал мне дочь. Младенец божественной красоты, а звездочеты говорят, что дочь моя вырастет красивейшей женщиной мусульманского мира. Если хочешь наградить меня, сделай мою дочь своей младшей женой. И в тот день, когда придет ее очередь, и ты посетишь ее, ей как раз исполнится двенадцать лет" Султан так и сделал. Первые пять лет он посещал своих старших жен, тоскуя о младших и мечтая о чудесной дочери Визиря. Девочку поселили в специальный покой, в который не заходил никто, кроме двух слепых и немых прислужниц. Их ослепили и вырезали им языки затем, чтобы они не развратили ребенка своими взглядами и болтовней. Слава о прекрасной жене Султана, дочери Визиря облетела весь Восток. Ее воспевали поэты. Султан пять лет томился с молодыми женами. Жизнь его проходила в ожидании чуда. Женщины перестали доставлять Султану наслаждение. Он грезил о дочери Визиря. Еще два года Султан провел среди самых юных жен, но и они не тешили его. Из комнаты дочери Визиря доносилось пение райских дев и разливались ароматы киннамона и корицы. И вот остались предпоследняя ночь и предпоследняя жена. Ей было тринадцать. Султан не обратил на нее внимания. Всю ночь он мерил шагами комнату, и сердце его колотилось от волнения - двенадцать лет ожиданий и надежд - и завтра он встретится с красивейшей женщиной Ислама. Сердцебиение не прошло и днем. Оно усиливалось с каждой минутой, и когда в урочный час Султан направился к дочери Визиря, в глазах у него было темно, а в ушах как море шумела кровь. Он упал на пороге ее комнаты и успел продиктовать верному Визирю последний приказ: все свое царство Султан завещал любимой двенадцатилетней жене. На следующий день Визирь объявил, что Аллах совершил чудо: сам архангел Джабраил живьем забрал госпожу на небо в лазурный чертог. А поскольку детей у госпожи не было, наследником престола оказался ее смиренный отец. Так Визирь стал Султаном. Его дочь умерла в трехдневном возрасте, и заветный покой двенадцать лет пустовал. Оказавшаяся младшей, тринадцатилетняя жена стала любимой супругой нового Султана. Она была признана красивейшей женщиной мира, и даже европейские монархи завидовали Султану.

Бодрствование 1.

Я никогда не любила твоей квартиры в рваной паутине теней от хрустальных светильников. Днем она кричит голосами улицы, постоянный прибой шоссе заставляет дребезжать оконные стекла, а по ночам ее (как растопыренные пальцы - чулок для штопки) распяливают фары редких машин. Их лучи сначала твердые и узкие, затем редеют, растягиваясь по комнате, и исчезают в углу, уходят, как и пришли, наискосок. Это мрачная квартира без лица, где мебель, точно такая же, как у соседей, стоит точно так же, как у соседей. Ночами кажется, что по комнатам кто-то ходит, потому что скрипы, шорохи сквозняка и шумы в трубах и вентиляции сливаются в образ присутствия кого-то такого же безликого, как и все вокруг. Я боялась ночей в твоей квартире. Твоя пятнистая, похожая на карту Луны, пахнущая потом спина не ограждала меня от ужасов в ночи. Я никогда не думала, что люблю тебя. Ты был вариацией моего страдания, ибо душа моя, видимо, плохо вошла в паз этого тела, или тело мое оказалось вроде ботинка с гвоздем, но вся моя жизнь - это сплошное не то и не так, и не могу я угнездиться в реальности.

В ранней юности я страдала от одиночества. Мне уже был 21 год, когда от одного только отчаянья я стала жить с Кем-то. Когда он был рядом, в моей жизни торчала заноза: хорошо, пускай золотая, но все-таки иголка вонзилась мне под кожу, и хотелось ее выдернуть. Человек, с которым я жила, просто заходил в комнату, и этого было достаточно для того, чтобы я возмутилась, ведь заходя, он по закону Архимеда вытеснял из комнаты часть моей свободы. Я ушла, и зализывала рану, потому что оказалось, что золотая иголка впилась слишком глубоко. Теперь я никогда не вспоминаю этого человека, как будто бы чем-то виновата перед ним.

Сон 2

Жопа мира

Я лежала в постели с мужчиной. В комнате было светло, спокойно и дремотно. В самом составе воздуха было счастье. Я сказала: "Не могу остаться с тобой, я должна спуститься в Жопу мира и выручить оттуда свою бабушку"

Я вышла на улицу и спросила у первой встречной старухи, "как попасть в Жопу мира" "Этот мир прогнил, - ответила она, - спрыгни откуда-нибудь, как будто хочешь избавиться от младенца, и провалишься в Жопу"

Я забралась в развалины сгоревшего дома. Пожар был давно, но там все еще пахло жжеными тряпками и головешками, сладкой сыростью и плесенью. Я поднялась по лестнице, трясущейся от кашля под моими ногами, на второй этаж и спрыгнула на доски, зияющие черными щелями с блестящей в них влагой, как будто в подполе было заколочено звездное небо.

Доски разошлись подо мной как пол ловушки, я словно катилась по наклонному лабиринту, обрушивая пыль, труху и ломая края почвы. Кирпичи каких-то фундаментов, задетые мной, рассыпались в прах, трубы подземных коммуникаций лопались, как грибы-дымовики. Задыхаясь от пыли, теряя сознание от удушья, я проваливалась все глубже и глубже в недра мира, и все, за что я, уже подчиняясь инстинкту, пыталась ухватиться, превращалось в прах на моих ладонях, смешивалось с моим потом и становилось грязью. Я уже не могла сжать пальцы в кулак, не вылепив что-нибудь из грязи.

Наконец я поняла, что уже не скатываюсь, а, скорее, просто тону. Я поплыла. Мою голову окутывал черный туман. Под ногами захлюпала жижа, и я выбралась на берег. Я оказалась в Долине говна. Там стоял бы жуткий смрад, если бы не холод. Желтоватая изморозь лежала на грядах испражнений как рваная марля. Выше нависали облака аммиака.

По Долине были раскиданы человеческие кости, напоминающие выброшенную домашнюю утварь. Я поняла, что отсюда не возвращаются, но не знала, почему.

Я брела по Долине. Мой взгляд привыкал к ней, а сознание адоптировало видимость. Вскоре мне стало казаться, что я просто на загородной свалке, холодным осенним вечером. Человеческие останки я перестала отличать от обычного мусора. Моя влажная, пропитанная грязью одежда заиндевела, покрыв меня хрустящими латами, словно сделанными из битого стекла. Постепенно я стала различать людей в лохмотьях, лежащих прямо на навозных кучах. Это были обыкновенные городские бомжи. Я узнавала их заплывшие красно-синие лица под слоем кала, словно под гримом. С одним из них я была знакома лично: он заходил ко мне за бутылками. Я спросила, как у него дела. "Как в Жопе" - ответил он. Я спросила, как называется то место, где мы сейчас находимся. "Город Иова". "А какие еще здесь есть города?" "Город больных, Город Неемана. Город старых, Город Симеона. Город беженцев, Город Моисея. Город скорбящих, Город Рахили. Город осужденных, Город Павла. Город страдальцев, Город Христа. Ну, а цыгане везде бродят" "А как пройти в Город старых? Я хочу найти свою бабушку и забрать ее отсюда" "А, забрать. Тем, кто живет здесь, нужно другое. Мы не можем жить в Верхнем мире, он отторгает нас, знаешь, как инородные ткани. Уж лучше сразу к Нему, в Новый Город. Те, кого возьмут" "А что же вам нужно?" "Нужно-то? Как тебе сказать, хозяйка. Ты всегда давала нам пустые бутылки. А теперь наполни-ка их" "Чем?" "Чем? Кровью, хозяйка. Мы питаемся только вашей кровью. Дай капельку, что тебе, жалко?" "Да нет, чуть-чуть не жалко. А как это сделать?" Бомж протянул мне осколок бутылочного стекла. Я расцарапала себе руку и подставила осколок. Бомж сложил руки ковшиком, боясь уронить драгоценные капли. Он слизал мою кровь с осколка, помедлил, набираясь решимости, и вдруг с животной жадностью приник губами к моей ране. Они бежали со всех сторон, и вцеплялись в меня, и мне не доставало моральных сил, чтобы пытаться вырваться, потому что это было так, будто бы дети хватались за меня, ища защиты. Нельзя сказать, что это не приятно, когда из тебя уходит кровь. Томно слабеешь, клонит в сон. Я лежала на навозной куче, уже не чувствуя своих пальцев, глядя на удивительно фиолетовые собственные ногти, и левая моя рука не знала, что делает правая. Некоторые из них повторяли, припадая к моей ране или отрываясь от нее: "Да не истощится рука дающего" Я поняла, почему отсюда никто не возвращается: сюда приходят только те, кто готовы жертвовать собой ради попавших сюда невольно. Среди них были не только бомжи: жители всех городов пришли за моей кровью. Привилегией, видимо, пользовались те, с кем я была когда-то знакома: одноногая девочка, молодой афганец на каталке, слепец, с которым я часто встречалась в метро, сосед-алкоголик, студент, которого я помогала госпитализировать, когда он сошел с ума. Какая-то женщина подобралась ко мне со специальной трубкой и пластиковым резервуаром, чтобы набрать крови для младенцев, проводящих свои дни в барокамерах. Младенцы подкосили меня. Когда к моей ране прикасались губы, и алчущие глаза сосущего смотрели на меня с благодарностью или вожделением, меня переполняла гордыня. Они словно вдували ее в меня взамен крови, но когда мою руку засаднило от резиновой трубки, я поняла, что для них я что-то вроде походной кухни Красного креста, и когда я умру от кровопотери, они разорвут мое тело как только что выброшенный мешок с мусором, пережуют мою плоть, насыщенную кровью, оближут кости и разойдутся, ворча: "Хорошо, но мало". Я оторвала свою голову от подушки из слежавшегося кала, и все поплыло у меня перед глазами. Я закричала, довольно слабо, как в детстве: "Бабушка! Бабушка!" И подъехала моя бабушка в инвалидном кресле. В том, что она была причесана, была исключительно моя заслуга. Но бабушка словно не узнала меня: полуслепая, она принялась своими пергаментными руками ощупывать мою руку в поисках ранки, и, найдя, придавила ее ногтем, похожим на рог, чтобы не потерять, не думая о том, что мне больно; потянулась к ней белесыми дрожащими губами. Я взяла ее за руку. "Бабушка, поехали к тебе в гости, в Город Симеона, а потом я заберу тебя с собой!" Старуха обрадовалась. "Внученька! И ты покормишь меня? Меня! Да?" В ее голосе был восторг. "Конечно, ба!" Я с трудом поднялась, цепляясь за коляску, и мы пошли. Они не смели остановить меня, но смотрели с ненавистью. Те, чья очередь почти подходила, плевали мне в спину и бросались снежками из подмороженного кала. Мне всегда было стыдно смотреть в глаза этим людям. Я стыдилась своих молодости, здоровья, благополучия. Я всегда предпочитала слепых: их лица не выражают недоброго права требовать. Но сейчас я сама ничем не отличалась от жертвы инсульта или истощения. Я крепко зажимала развороченную рану, и чем дальше мы уходили, тем меньше я привлекала внимания. Город старых оказался обыкновенным хосписом. На обыкновенном лифте мы поднялись на пятый этаж и проехали по больничному коридору. Из-за некоторых дверей были слышны стоны и старческий плач. Когда мы толкнули дверь, я ожидала увидеть внутренность больничной палаты, но увидела ту комнату собственной квартиры, в которой жила моя бабушка. Я поняла, что забрать мне ее из города Симеона некуда. "Ну, дай, дай же мне!" - потянулась бабушка к моей руке. "Подожди. Чем вас тут кормят? Когда обед?" Бабушка не отвечала. Она не сводила глаз с моей руки. Она тряслась, по лицу ее текли слезы. "Всегда ты меня обижаешь, всегда, - голос ее дрожал, как у оскорбленного ребенка. - Оставляешь меня одну, уходишь на сутки, и сейчас не кормишь. Я знаю, вещи мои тайком выбрасываешь, смерти моей не дождешься! Дай! Дай мне крови, пожалуйста!" Мне было не жалко крови для родной бабушки, но мне как-то не хотелось смириться с тем, что моя бабушка - вампир, так же, как не хотелось смириться с ее бессилием, старческим слабоумием, всем тем, что я считала ее капризами, и с чем считала своим долгом бороться ради ее же пользы. Начался обычный наш разговор. "Послушай, ба, успокойся и послушай меня: ну, зачем тебе кровь? Ты нормально питаешься. Скажи, что тебе приготовить?" "Крови, дай крови!" "Тебе вредно пить кровь! Ты хочешь совсем свалиться?" "Я умру без нее! Умру!" "Брось! Никто еще не умер без деликатесов! Возьми себя в руки. Ну!" Бабушка горько плакала. "Ба, успокойся, а то я уйду. Все, ухожу!" "Вот будешь ты такая старая, как я, вспомнишь меня тогда! И всю жизнь будешь вспоминать, как старуху обижала!" Я прошептала: "Пошла ты к черту!" и рванула дверь. Уже просыпаясь, я подумала, что поила своей кровью чужих людей и принципиально не дала ни капли родной бабушке.