Секретарем комсомольского бюро был избран Заверткин Рэмир. Он производил впечатление человека умного, способного, но застенчивого. В комсомольской работе я у него была правой рукой, работали активно. Лишь в одном у меня случался постоянный казус. По списку, данному мне Рэмиром, чтоб оповестить ребят на заседание бюро, я не могла узнавать в лицо ребят, фамилии которых повторялись не раз. Фамилии знала, а лиц не запоминала: все мальчишки мне казались какими-то похожими, будто все на одно лицо.
После каждого заседания мы с Рэмиром задерживались на не7 сколько минут, обсуждали прошедшее заседание, его удачи или минусы, планировали, какие бы вопросы включить в повестку следующего заседания.
Учился Рэмир только отлично, систематически получая повышенную стипендию. У меня же в некоторые сессии проскальзывали и четверки.
А с черчением, помню, произошел случай. Мою работу, которую я выполняла с большим старанием, преподаватель не зачел, ему не понравился мой стандартный шрифт, который у меня прочно выработался с восьмого класса. По-другому я написать не могла. Я выворачивалась «наизнанку», доказывая это учителю. Все напрасно: все заглавные и прописные буквы шрифта Калошин требовал переделать заново.
В общежитии я расплакалась, второй раз я напишу только хуже.
— А ты не переделывай, потяни подольше, он тебя и забудет, а потом сдай, — советовали подружки из нашей комнаты.
Так и сделала.
Но Калошин не забыл:
— Вот видите! А еще сомневались в своих способностях. И поставил «отлично».
Оказывается, у него было правило: возвращать шрифт всем, чтоб «набивали руку».
С Рэмиром виделись постоянно, лекции у наших групп по расписанию совпадали, и мы садились рядом. Нам обоим нравились лекции Файна по железобетону. Лекции его были очень понятными, не нужно брать к экзамену даже учебник. Способный преподаватель рассчитывал свой урок так, что его последнее слово в лекции совпадало со звонком на перемену.
Хорошо читал и Улицкий. Вообще преподавательский состав в институте был сильный.
Как ни привыкла я к институту, а своих турковских подружек не забывала и ездила к ним часто. Они жили на другой квартире. Их хозяйкой была молодая женщина, всегда встречавшая меня приветливо. А однажды, глядя на меня, сказала моим девочкам:
— Поверьте мне, что Тамара до самой смерти прокрутится на одной ножке. (Как же она ошиблась! Хондроз скрутил меня рано).
Подруги заканчивали свое училище и готовились к отъезду на работу во Владивосток. Возвращаясь от них, в ожидании трамвая я стояла грустная. И вдруг услышала звонкий голос:
— Сколько лет, сколько зим!
Передо мной стояла красивая, сияющая Валя Рыгунова.
— Как ты? Где? — спросила меня Валя.
И я, не скрывая, рассказала о всех своих злоключениях с университетом, строительным институтом и автодорожном. Попросила ее рассказать о себе.
— Учусь в медицинском.
Я поверила. И только спустя пятьдесят лет от Р. Филатова узнала, что после Турков Валя не училась нигде. Обладая красивым голосом и эффектной внешностью, устроилась в филармонию. Он и встретился с ней неожиданно, случайно прочитав в афише филармонии ее фамилию, когда филармония приезжала на гастроли в местечко неподалеку от того, где жил и работал Руфка. Они созвонились и встретились. Обманывая меня, Валя рассчитывала, что я позавидую, так как вскользь ее тете я говорила о мединституте, хоть, честно говоря, душою туда и не рвалась.
Я подходила к общежитию, но в его окнах не горел свет, хотя уже темнело. Что-то случилось с электричеством. В темном вестибюле сидел Рэмир. Поздоровавшись, спросила, почему он тут сидит.
— Я жду Галю Светлову.
Галя — его землячка. Я пообещала пригласить ее, но он ответил, что Гале уже передали, она знает.
Если бы он сказал правду, что ждет меня, мы побродили бы по аллеям института, прекрасно бы провели время, но он не ожидал увидеть меня, идущей с улицы, растерялся и постеснялся признаться.
Но кроме комсомольского бюро и совместного выполнения общественных поручений, мы постоянно встречались на лекциях, а также на репетициях: наш хор пел под их оркестр. Самодеятельность давала концерты не только в стенах своего института. Часто, загрузив автобус музыкальными инструментами, мы с шутками и песнями мчались по городу давать концерт в какое-либо предприятие или учебное заведение. Нашей самодеятельности выпадала честь выступать и на сцене саратовского оперного театра, когда там был партийный пленум и приезжали члены ЦК КПСС из Москвы.
Нас с Рэмиром все чаще видели вместе. Лично мы считали нашу дружбу чисто товарищеской, а со стороны другим она воспринималась, как любовь.
Однажды мы в общежитии погасили уже свет и легли спать. Вдруг из самого дальнего угла нашей большой комнаты послышался голос Ани Щукиной:
— Тамара, а ты хоть знаешь, что у матери Рэмира туберкулез?
Я знала. Он рассказывал мне об этой почти неизлечимой болезни, которая то затихала, то обострялась вновь. Слово «туберкулез» мне было знакомо чуть ли не с пеленок. Позже мама вспоминала о том, что она выходила за дядю Андрея Яшкова после Махачкалы. Ей не хотелось распространяться, что первый раз она за него вышла до поездки в Дагестан, когда мне шел третий год. Все знали, что он болен туберкулезом, мне запрещали брать у него гостинцы, когда он не был еще женат на маме, но заходил к нам. В их большую семью, куда мама вышла за него, меня не отдали. Во-первых, опасаясь заразить, во-вторых, оттого, что мама работала в суде и выезжала порою на пять-семь дней в деревни с сессией суда. На Лачиновке, где мне было все привычно, где все любили меня, конечно же, мне было хорошо. Но я скучала по маме. А она тоже не была по-настоящему счастлива, оторвав меня от своего сердца. Я и теперь отлично помню ясельки у переулка, откуда начиналась Тенишевка, улица, где жила мама у Яшко-вых. Бегать повидаться со мной на Лачиновку было далековато, и она прибегала в ясли.
Жизнь у Яшковых, видимо, не складывалась, но больше всего не ладилось с работой рядом с самодуром Грачевым. Она была на грани какого-то срыва, и родные уговорили ее уехать с ними в Махачкалу. Этот преддагестанский образ жизни она не любила вспоминать особенно и оттого, что ее упрекали частыми замужествами. Когда и Махачкала не принесла ей счастья, дядя Андрей убедил ее, что здоровье его наладилось и жить они будут отдельно от его большой семьи. Но счастье их было коротким (если его можно было назвать счастьем). Я была уже первоклассницей, за все годы от мамы отвыкла. Да она и не настаивала на сближении из-за ее больного мужа. Уже большая девочка, я почти ежедневно слышала о его страданиях, о том, как съедала его страшная болезнь — туберкулез, как терзалась мама, с какими мучениями дядя Андрей ушел из жизни.
А через четыре года ужас этой болезни обрушился снова: смерть Лиды, ее медленное угасание и мучения.
Может быть, это страшное слово «туберкулез», которого я боялась с детства, сблизил меня с Рэмиром-студентом, потому что я очень жалела его из-за матери. Но это слово и развело меня с Рэмиром-мужем, потому что я очень боялась за детей, которые для меня дороже личного счастья.
А пока еще мы были студентами и очень симпатизировали друг другу.
Помню день городских выборов. Они проходили и в вестибюле нашего института. За организацию, порядок и проведение выборов отвечал наш факультет. Рэмир, как комсомольский секретарь, волновался, следил за дисциплиной и прочим. А вечером ему предстояло играть в оркестре на танцах. Периодически, когда музыканты отдыхали, включали радиолу. Он пригласил меня танцевать.
— По-моему, ты с ног валишься, ты такой бледный. Ты ведь очень устал, потому что у тебя, я знаю, был трудный день.
Его тронули эти слова:
— Никто никогда не замечал, что я устаю. Никто не говорил таких слов, только ты. А я действительно выдохся. Ты не против, если завтра вечером я зайду за тобой, и мы просто погуляем, отдохнем.