Я была не против. И в этот вечер он рассказывал о себе, о том, что в 1937 году арестовали отца, о том, что мать в юности была больна туберкулезом, потом будто бы все затихло, но с 1946 года все обострилось. Работает она судьей и очень любит общественную работу. Домашнее хозяйство ведет няня.
А я рассказала ему все о своих родных: о маме Наташе, воспитавшей меня, и о маме, которой очень не везло в личной жизни, хоть и не по ее вине, что на каникулы езжу в новую семью мамы, но больше времени провожу в своем прежнем доме, где родилась, и который считаю единственно родным и очень его люблю.
После этих откровений все свободное время мы стали проводить вместе. Часто вместе стали заниматься в читальном зале нашей библиотеки.
— Не хватит ли на сегодня грызть науку?
— Пожалуй. Только давай выходить не вместе, а по одному. Выходи первая, — говорил Рэмир.
Я обижалась, потому что не понимала, чего он стесняется. Про-дружив весь третий курс, ежедневно встречаясь и вечерами, мы ни разу не поцеловались. Так чего же он стыдится?
— Понимаешь, я деревенский. А у нас принято прятаться, скрываться, чтоб никто не догадывался, — смущенно оправдывался парень.
Очень тепло относясь ко мне, он даже и не представляю, когда бы отважился первый раз поцеловать, если бы этому не предшествовала разлука: их группа готовились в Белгород на практику, наша — продолжала сдавать экзамены. Пятого июня на экзамене за строительные машины я получила тройку — впервые за все годы.
— Что случилось? — спросил меня Рэмир, ждавший меня за дверью, видя на лице горе.
— В свой день рождения преподнесла себе подарок на экзамене — тройка. Впервые.
— Так пересдай ее.
— Не стоит. Не люблю я эти винтики, гаечки, тормоза, рули и так далее.
— Все равно не унывай. И давай куда-нибудь отправимся часа через два.
Но ни через два, ни через четыре часа он не появился. И мне было горько в день рождения.
Появился он лишь вечером. Бедняга искал деньги, а потом ездил в центр за подарком. Он протянул мне коробку цветных карандашей и… нож.
Я обалдело смотрела на подарок, особенно на ножик:
— А что я им буду резать?
— Да вот эти, — говорит, — карандаши точить. Я ведь не соображаю, что бы тебе понравилось. А чего бы ты хотела сама?
— Наверное, одеколон, — призналась я.
На другой день Рэмир подарил мне одеколон «Виноград». Это был дешевый одеколон, копеек за сорок. Но оригинальный флакончик напоминал собой гроздь винограда. Прошло столько лет, но наверное, я бы и теперь узнала его запах с закрытыми глазами, запах нашей беззаботной счастливой юности и чистой дружбы. Пустой флакончик хранился много лет, и им долго играла наша дочка Люда.
Мостовики уехали на практику, и я затосковала. Но заканчивались экзамены и у нас. Кто-то вбежал в аудиторию и прокричал:
— Есть желающие в Белгород? Идите и записывайтесь.
Я с радостью записалась, также попали в эту группу еще несколько человек из нашей комнаты.
Рэмир был рад моему приезду, но, пожалуй, слишком: вместо того, чтоб пойти навстречу, он закрылся с головой в простыни и одеяла. Это было для всех странно. Редко, правда, но странности у него проявлялись и позже. Помню случай, когда мы уже из Пензы переехали в Орск, часто ходили в Дом культуры «Строитель» в кино. И вот, собираясь однажды в очень жаркое (по-орски) лето в кино, он стал на туфли натягивать галоши.
— А что это ты делаешь? — спрашиваю.
— Да вот не налезают почему-то.
— Да ведь на дворе лето, пыль. Зачем тебе галоши натягивать?
— Эх, и правда ведь, — но даже не удивился.
В общем, странности у него были, но парень он был хороший.
Итак, Белгород. Всех практикантов разместили в одном большом доме сельской конструкции. Девушки занимали одну комнату, парни — другую, а хозяйка жила в сенях.
Практика нас не утомляла. Практически на объектах мы были только до обеда, а потом знакомились с городом и его окрестностями. Все мы были молодые, веселые, беззаботные и совершенно безденежные. Помню, на обратной дороге от Москвы у нас с Рэмиром не осталось денег, чтоб закомпостировать билеты. Уж что мы не предпринимали! Проверяли облигации — бесполезно. Обращались за помощью в ЦК комсомола, в Министерство высшего образования. Там, проверив наши документы, выдали нам небольшую сумму под стипендию. Потом, действительно, эти деньги вычли, мы их недополучили.
Мы на четвертом курсе. Чувствуем себя старшекурсниками, взрослыми, с Рэмиром неразлучны, и он уже из нашей дружбы не делает тайны. Скорее, наоборот. Однажды профессор Плохов (он у нас и не преподавал) спросил его:
— Молодой человек, а не слишком ли вы ухаживаете за девушкой? Думаю, многовато.
Осенью на четвертом курсе к Рэмиру приехала мать. Он нас познакомил. Елена Петровна мне понравилась: энергичная, в глазах смешинки, все время подшучивала над нами с Рэмиром. Мы все втроем весело провели вечер.
— А давай-ка с тобой завтра сделаем в парикмахерской завивку, — сказала она мне, — в провинции так не сделают, как в области. И будем мы с тобой красавицы, Рэма глаз не отведет.
После первой пары лекций я ушла из института, и мы отправились завиваться.
— А теперь составь мне компанию еще в одно место, — попросила Елена Петровна.
Не возвращаясь в институт, мы поехали. Довольные удачной завивкой, мы обе были в настроении. Она смешила меня рассказами о младшем сыне Эрике, ученике шестого класса.
Мы подъехали к противотуберкулезному диспансеру. В кабинете Елена Петровна задержалась недолго. И вышла грустная. Я посчитала неприличным о чем-либо расспрашивать, около института хотели распрощаться и идти в общежитие. Она сказала:
— Нам, пожалуй, вместе к Рэме идти лучше.
— Меня в мужское общежитие не пропустят.
— С матерью везде пропустят.
В комнате, кроме Рэмира других ребят не было. Мать тяжело опустилась на его кровать. Она будто постарела и обратилась к сыну:
— Мы смертельно устали. Вскипяти чай и напои нас чаем. Пили чай, шутки не получались. Видимо, ее анализы в больнице
были не из приятных.
Перед отъездом из Саратова Елена Петровна приглашала меня в летние каникулы обязательно приехать к ним в Бакуры:
— Тебе у нас понравится, село маленькое, тихое. Летом так хорошо!
Учебный год продолжался. Рэмир в школе не всегда был отличником, а тут учился только на «отлично». И я старалась поднажимать, не тянуть с курсовыми. Как всегда, не оставляли и художественную самодеятельность, и время мчалось стрелой.
Но однажды Рэмир остановил меня на лестничной площадке, и я услышала странные слова:
— Боюсь, что нам придется расстаться. По-моему, у меня туберкулез, и я не имею права тебя заразить.
— С чего ты взял? — удивилась я.
— Ты же видишь, какой я худой. Кроме того, держится температура, и я кашляю, давно уже.
— А если у тебя простуда? Все же простывают. Сходи к врачу, сдай все анализы, пройди рентген, — посоветовала я.
— Да я и сам это решил, просто посоветоваться с тобой хотел.
Я почему-то не верила, что у Рэмира серьезная болезнь, поэтому, наверное, вскоре забыла об этом нашем разговоре. Время шло как всегда.
— А ведь ты была права, — сказал он мне однажды, — я абсолютно здоров.
Но тифом этой зимой он переболел. Откуда взялся тиф, непонятно. Отлежав в больнице, сессию он сдал успешно, на «отлично». А с зимних каникул привез мясом половину бычка.
— Зачем ты приволок столько мяса? — спросила я.
— А у меня аппетит после тифа хороший.
И, наверное, только через год или два я узнала, что мясо он вез на нашу свадьбу, но предложить пожениться постеснялся. Да я бы, наверное, и отказалась: мог бы появиться ребенок, а впереди столько учебы.
На четвертом курсе спектакли мы ставили собственными силами, без театрального режиссера. Случалось, что на декорацию или костюм приходилось тратить все деньги своего тощего кошелька. Но я постоянно помнила о Сидоркине, любителе турковской сцены. Старик продал собственную корову, чтоб оборудовать сцену на вырученные деньги: