Вскоре отнялся и язык. Работал только мозг. И на вопросы она могла отвечать маме только ничего не видящими зрачками слепых глаз да веками.
Третьего декабря 1954 года в возрасте семидесяти четырех лет мама Наташа умерла.
Зима была суровая. У Люды не снижалась температура, Рэмир был в командировке, так как стройобъекты у них были не только в Орске. Мне так и не пришлось выехать на похороны бабушки, которая большинство лет заменяла мне мать.
Рэмира из командировок мы с Людой всегда очень ждали. Они были непродолжительными, по четыре-пять дней, но все равно, когда наша семья собиралась вместе, в этот день хотелось получше организовать стол, чтоб вечер был похож на праздник.
Жили мы тогда все еще в квартире на две семьи. Вокруг дома не было ни одного дерева, и, собираясь на улицу, Люда обычно говорила:
— Мама, отпусти меня в пыль.
И это соответствовало действительности. Ветер поднимал песок и пыль. Это называлось орским дождем. И ребенок, сидя на корточках, пересыпал пыль совочком в ведерко и назад в кучу пыли. Ей по-прежнему сопутствовала частая повышенная температура и плохой аппетит. Врачи рекомендовали чаще бывать на воздухе. Но не такой воздух ей был нужен.
Вскоре мы получили отдельную квартиру, маленькую, правда, но мы жили уже без соседей, и поэтому все трое были очень рады. В нескольких метрах от нашего дома был Дом культуры строителей, и мы с Рэмиром чаще могли ходить в кино.
Летом я снова вывезла Люду в Турки, в наш райский уголок, где чистый воздух, вкусное молоко, любая ягода. Рэмир, как правило, летом отпуск не брал, так как летом обычно бывает самый наплыв строительных работ. Но Люде был на пользу воздух Турков.
Мою маму в Турках она никак не могла называть бабушкой: мама выглядела моложе своих лет.
— Какая же это бабушка, — удивлялась Люда, — если она всегда красит губы?
И она стала называть ее мамой Катей, а Сергея Венедиктовича — папой Сережей. Вскоре, как и Люда, я его тоже стала звать папой Сережей.
Теперь в Турках я старалась держать девочку в основном только на воздухе.
Из Орска не было ни одной весточки. Потом, наконец, получили письмо, текст которого не сразу доходил до сознания. Рэмир писал о том, что к нему приехала мать, а так как я опасаюсь контакта, то для всех нас будет лучше, если мы с ним жить теперь будем отдельно. От материальной помощи ребенку он не отказывается, но нам расстаться предлагает.
Письмо сразило всю семью. Я не верила в реальность этих строк. Наоборот, в памяти всплыло другое: институт, я даю Рэмиру согласие выйти за него замуж.
— Даю честное партийное слово, что никогда не оставлю тебя, — он был тогда уже коммунистом, хоть и возглавлял комсомол.
Я дала только комсомольское слово, так как точно знала, что сдержу его, потому что в школьные годы я единственная жила не так, как все подруги: вместо родителей — с бабушкой и дедушкой. Завидовала одноклассницам, но по сложившимся обстоятельствам мама не могла меня брать к себе. Да я и сама была словно частицей того дома, где родилась и росла.
В подростковом возрасте я не понимала всей горечи не слагавшейся судьбы мамы, стыдилась ее замужеств или того, что за ней ухаживали. На колючки досужих соседок у мамы Наташи всегда находился нужный ответ:
— Значит, того стоит, раз ухаживают.
И еще тогда, в детские годы, я решила: если выйду замуж и будут дети, никогда не уйду от мужа, как ушла мама от моего отца.
От полученного письма я была в шоке. Только эмоциональная мама сразу приняла решение:
— Развод так развод. Подумаешь, «напугал»! Ты образованная, молодая, едва исполнилось двадцать пять. Не пропадешь и еще успеешь найти свое счастье.
Папа Сережа был иного мнения. Он предложил поехать в Орск, разобраться в столь скоропалительном предложении Рэмира не спеша, а Люду пока оставить у них.
Они говорили, решали за меня, лишь сама я молчала и не могла выйти из оцепенения. Но одно я знала твердо: Рэмир не импульсивный, приезд матери дал лишь толчок. Да и какая мать пожелает сыну несчастье ради себя? Значит, идея о разводе зрела в Рэмире раньше, но он не подавал вида, ждал удобного лишь случая. Мой отъезд и приезд матери в Орск ускорили его решение.
Поезд в Орск прибыл утром. В квартире никого не было. Ни одна вещь не говорила о присутствии матери. И в квартире был такой кавардак, будто тут производили обыск: постель разбросана, скомкана. На столе вкривь и вкось лежали книги, газеты, бумаги; пол грязный и по нему рассыпаны нотные листы, тут же на полу и мандолина. В кухне на столе и в раковине немытая посуда, на плите грязные кастрюли. Мать не могла бы этого допустить. Но, может быть, после ее отъезда прошло много дней.
Заделами легче переживается горе, и, засучив рукава, я принялась наводить порядок в квартире. Взбивая перину, обнаружила под ней скомканные окровавленные куски газет. Я растерялась и о Рэмире подумала нехорошо. Вот и день стал клониться к закату. Зато кругом чистота: вымыты полы, кровать застелена пикейным одеялом, на столе белая накрахмаленная скатерть, в кухне на плитке булькает в кастрюле суп. Оказывается, приехав еще утром, я и не ела. Но есть не хотелось. Села в зале за стол, мысли путались…
Щелкнул замок, вошел Рэмир. Окинул все взглядом, быстро шагнул ко мне, подхватил на руки и закружил по комнате:
— Вот здорово, что наконец приехали! Я рад. А где же дочка?
И я растерялась. Его лицо, такое родное, говорило об искренней радости.
— Я приехала одна. От тебя не было писем, приехала узнать, не случилось ли что.
— Да все в порядке, просто закружился на работе. Но если дочке там хорошо, отдохнем и мы с тобой без нее. Ты не против сегодня пойти в кино на летнюю эстраду?
И вот сегодня мы в кино, завтра на танцах, послезавтра гуляли по аллеям парка Строителей, в следующий день катаемся на закате на лодке по озеру.
Однажды пришли из кино, поужинали. Один из нас моет посуду, другой вытирает, болтаем о том о сем. Только мне все эти дни неспокойно, натянут каждый нерв. Отчего он не продолжает говорить то, о чем писал в письме? Уже темно, а спать не хочется. Рэмир ставит пластинку и приглашает танцевать. Господи! Он же до боли свой! Немыслимо представить, если может что-то измениться. Но я все время, как под током.
— К нам в УНР приехал молодой специалист. По-моему, толковый парень. Я непременно тебя с ним познакомлю. Как-нибудь выберем время и сходим к ним домой.
И я больше не выдержала:
— А когда же мы будем разводиться?
— Ты с ума сошла. О чем ты?
— О твоем предложении в письме.
— Мать, что ли, его сюда переслала?
— Сама получила, оттого и приехала.
— Странно… Ты же такая открытая, а молчала. Не верится даже.
Да, не в моем характере скрывать или молчать. Он меня хорошо знал.
— Но ты же мне рот не дал раскрыть, когда я приехала, закружил по комнате, как в институте, потащил в кино.
Мы сели в маленькой комнате на диван.
— Я рад был тебя видеть. Только, понимаешь… Мать хочет в Орск. Няня умерла, Эрик в армии, и мать хочет жить со мной. Но я-то знаю, что ты боишься туберкулеза больше смерти.
— Я не за себя. Приехав к вам, я одевала халат матери, спала на ее кровати, когда она была в командировке. Мне бы и теперь в голову не пришло тревожиться, будь Люда в норме. Но у нее с первых почти месяцев повышенная температура, держится бронходенит. Разные врачи, не сговариваясь, спрашивают, нет ли в семье больных туберкулезом, уверяют, что ребенок перерастет, такое бывает у восмидесяти-девяноста процентов детей. Но в организм не должны попадать палочки Коха.
— Вот я и не знаю, что делать, — сказал Рэмир.
— Но, может быть, дело не в матери? Возможно, у тебя кто-то есть? — спросила я.
— Это ты и из головы выброси.
Я спросила про окровавленные куски газеты под периной.
— У мамы кровохарканье.
— А нельзя ли привезти мать в Орск, но жить не вместе, а добиться ей квартиру поближе к нашей, чтоб ты в любое время мог бывать у нее, помогать. Мне так жаль разводиться.