Я пошла к двери.
— А как назовете ребенка?
— Мы, — ответила, — ждем только мальчика. Рэмир желал бы назвать его Толей в память об отце. А я боюсь, я суеверная. Говорят, что не следует называть ребенка именем умершего: будет не жилец.
— Назовите Игорем, если нравится. Ну как?
И бабские сплетни я слушать перестала. Даже наоборот: когда передо мной становился какой-то трудный вопрос, а я не знала, как поступить, то задавала себе вопрос:
— А как бы поступил Рэмир?
И ответ находился. Он был для меня эталоном. Конечно, я часто вспыхивала, шумела, но верила в преданность, и никто не мог меня разубедить.
Сын родился в январе 1958 года. Возможно, мать сказала Рэмиру, что имя ребенку дала она сама, возможно, он ей и поверил, но называть сынишку по имени избегал, вынашивая обиду, что Толей мальчика не назвали. Домой с работы по-прежнему приходил поздно, когда дети уже спали. Я все время задумывалась над тем, что он и в самом деле выберет момент уйти из семьи, не могла расслабиться от мучивших дум, на грудь давило, словно плита. Все в доме временами Рэмиру было безразлично: что купить — безразлично, куда пойти — безразлично, что приготовила на обед — безразлично. Я ходила печальная, с тупым взглядом.
Ребенок был очень неспокойным. Не исключено, что обиды, наносимые м «е еще во время беременности, отразились и на ребенке. В дошкольном возрасте незаменимой помощницей мне стала Люда, кроме нее, мне не с кем было оставлять малыша, чтоб запасти на семью продуктов. Много было дел и по дому. Игорек кричал что есть мочи, и Люда его забавляла, пока я стирала, убирала, варила.
Анна Даниловна, слышавшая непрестанный крик через перекрытие, спрашивала:
— Как ты выдерживаешь? Я бы не смогла.
Выходные дни в то время полностью Рэмир проводил у матери, где уже жил и Эрик. Упрекать я не могла. Да это ничего бы и не изменило. Слез тоже не стало. К моему безутешному горю выработался иммунитет. Я смирилась и принимала все так, как есть. Только тяжелая «плита» в груди не давала дышать, не шел воздух. Но случалось, что я и взрывалась. Да еще как! Я сама просила Рэмира уйти из семьи, чем быть ко всему безучастным, понимала, что неприязнь ко мне Елены Петровны выше личного счастья ее сына, он целиком под ее влиянием. Но до смерти боялась, что он мог на мое предложение ответить согласием, потому что готова была терпеть все, что угодно, лишь бы у детей был отец. Невозможно было и забыть нашу многолетнюю дружбу до замужества и все первые годы жизни до того момента, пока свекровь ничего не собиралась менять в своей и нашей жизни. И если бы не страх перед туберкулезом, думаю, что мы все прекрасно жили бы всю жизнь. Но я не винила одну себя. Мог бы в этом плане многое сделать и Рэмир, глубже подумать над тем, чтоб хорошо было всем. Но он, к сожалению, защищал только одну сторону. Меня сбивало с толку еще и то, что временами, пусть ненадолго, он становился прежним: мы ходили в театр на все премьеры, в кино, в гости. И я мысленно уже защищала его перед самой собой, считая самым умным, самым вежливым, самым привлекательным и самым родным.
Однажды к нам приехала из Молдавии моя двоюродная сестра Ли-ля. Она приехала начинать новую жизнь. Я была с ней очень откровенна и на все ее вопросы, как живу, счастлива ли, сказала то, что чувствовала:
— Живем неплохо, но Рэмир мало уделяет внимания детям, видим его не часто, так как работает допоздна, а выходные посвящает матери, с которой я не могу сойтись близко из-за туберкулеза. Иных проблем у нас нет, — и попросила ее темы о туберкулезе никогда не касаться.
Этой весной я тяжело заболела. Та грудная болезнь, от которой я страдала временами, вцепилась мертвой хваткой: тяжесть и боль сменялись жжением, порой нетерпимым.
Рэмир видел мои мучения, переживал, по-своему старался помочь:
— А давай в карты поиграем, может быть, что-то отвлечет от боли.
Прошла обследование в разных поликлиниках у лучших терапевтов, показалась знаменитому Рубинскому, приехавшему из Китая. Обследовалась, наконец, в онкологии. Диагноз не ясен.
С наступлением лета, забрав ребятишек, поехала в свои милые Турки в надежде, что там на воздухе боль отпустит, как это случалось при менее сильных приступах.
Я и не подозревала тогда, что на этом почти и закончилась моя семейная жизнь.
Дорогу в Турки в таком состоянии да еще с двумя детьми и пересадками (а их в те годы было три) я перенесла тяжело, но в Турках по крохотным крупицам я стала чувствовать себя лучше, но только до тех пор, пока не решила позагорать. И снова приступ, но острее прежнего.
С адресом профессора Термицкого я поехала на обследование в Москву: так больше терпеть боли было уже нельзя.
— Я не знаю, какие диагнозы выносили ваши уральские доктора, — сказал профессор после обследования, — но мое мнение — болят нервы. Я не бог, но думаю, что не ошибусь: либо вы перенесли стресс, либо длительное нервное или физическое перенапряжение.
Получив лекарства по его рецептам, я успокоилась. Подумаешь, нервы! Значит, практически я здорова. Но уж коли я в Москве, почему бы не посетить платную поликлинику? О диагнозе Термицкого я, разумеется, не заикнулась. У меня, мол, болит грудь. Но и там я услышала почти то же самое:
— Лечить нужно нервы и длительно.
А наутро в Москву приехал Рэмир. Он привез в институт документы студентов-первокурсников на утверждение.
Рэмир усомнился в диагнозе. Мы, молодые, под словом «нервы» подразумевали, что человек нервничает, но не страдает от физической боли. Он посоветовал мне не спешить с возвращением в Орск, а помог через институт и Министерство высшего образования прикрепиться на обследование к особой поликлинике, где лечат ученых.
Эти несколько дней во время его командировки были прекрасными. Во-первых, в какой-то мере врачам я верила, что органы грудной клетки здоровы, и настроение поднялось. И в Рэмире я вновь увидела товарища:
— Все будет хорошо, — успокаивал он.
За время его командировки мы успели погулять по столице, сходить на ВДНХ. А вечерами гуляли в Сокольниках, расположенных рядом с общежитием, где я проживала временно в Москве, любовались красотой парка, плавающими в озере лебедями.
Рэмир восхйтдался красотой и говорил:
— А на будущее лето непременно приедем сюда с детьми.
И я была счастлива.
Он уехал, а мои обследования затягивались, каждый узкий специалист, изучая анализы вновь и вновь, обследовал, кажется, все, от пяток до головы. У эндокринолога аппаратура показала зоб второй степени, но врач сказала, что при этом люди боли не чувствуют. Лишь только невропатолог, профессор Калинина, твердо стояла на своем диагнозе, название которого мне было непонятно.
— Объясню проще, — сказала врач. — Нервы, идущие от позвоночника через дыхательные пути, воспалены. На простонародный язык можно перевести так: «Невралгия дыхательных нервов».
Спросила, не переносила ли я тяжелого нервного потрясения, стресса, ушибов. Я ответила отрицательно, хотя в раннем детстве я падала с трамплина на копчик и изредка чувствовала боли в крестце, но не в груди. А стресс? Да вся моя жизнь с тех пор, как Елена Петровна задумала переехать к нам, превратилась в непрерывный стресс, страх за детей и страдание от одиночества, будучи замужней.
При этой поликлинике мне назначили лечение: уколы, питье и физиотерапию, а также режим: отдых, не читать перед сном, а гулять на воздухе, ходить в театр, воздерживаться от стрессов и не ложиться поздно спать.
В институт на защиту диплома приехала моя подруга по комсомолу и работе в тресте Нина Попова. Вместе с ней мы стали ходить в театр им. Моссовета, где играла моя любимая киноактриса Любовь Орлова. Покупая на цветочном рынке букеты цветов, мы спешили в театр и замирали от восторга. Очень понравился спектакль «Нора», но еще больше «Лизи Мак-Кей». Побывали и на «Бахчисарайском фонтане» во Дворце съездов.
Начался сентябрь. В последнем письме Люда писала о том, что в Турках им живется хорошо, она следит за Игорьком. Он, мол, не любит вот нарядную вышитую рубашечку из-за того, что она быстро пачкается, но она разрешает ему пачкаться как угодно, стирает ее и гладит ежедневно, а все считают, что он не пачкается. Теперь Люда в Орске, она начала учебный год, а Игорек дожидается меня в Турках. Курс лечения приближался к концу. Скоро вся наша семья соберется вместе. И будет все хорошо. На Рэмира обижаться не стоит. Он был таким внимательным в Москве, заботливым. Мы все время не расставались, бродили не только по Москве, но побывали и у его друга Гусельникова в гостях. Правда, радость моя по поводу выздоровления была преждевременной: боли то притуплялись, то обострялись. Лечиться надо было раньше, так как впервые эти приступы в груди я почувствовала в 1957 году, когда приехала в Орск Елена Петровна, отношения Рэмира ко мне круто изменились, и каждый день я дрожала от неизвестности: сохранится семья завтра или развалится.