Разумеется, доложил матери, что если им удалось усыпить мою бдительность, то райком сочиненной басне не верит. И ночевать домой он впервые не пришел. Едва забрезжил рассвет, Люда поехала к бабушке.
— Мама, он за нами не вернется, я все поняла из их разговора, — плача, говорила мне дочь.
Она училась в пятом классе и была очень умной девочкой. Я, разумеется, ей поверила. Да и понятно. Стороны были неравноценны: с одной стороны я, молодая, доверчивая, наивная, обивающая пороги ради никому ненужных справок; с другой стороны, опытный профессионал-судья с двумя взрослыми сыновьями и многолетней поставленной целью.
Спазмы в груди были так сильны, а боль остра, что не хватало глоточка воздуха. Прилечь бы, да нельзя, подумают, притворяюсь, вызываю жалость. И не с кем поделиться, да и боюсь рассердить Рэмира и испортить все еще хуже.
И вдруг за день до отъезда муж приглашает меня в кино. Шел фильм «Родная кровь». По содержанию там муж оставил свою семью.
— Только ты так, пожалуйста, не сделай.
— Да что я, сумасшедший? — ответил Рэмир.
Уезжал он 25 февраля 1964 года. Кроме меня, провожали двое его сослуживцев.
На вокзале, обняв меня, он поднялся в тамбур.
— Тамара, передай Эрику мою гитару, а он…
Поезд лязгнул, последних слов я не расслышала. По дороге домой преподаватель Царев, коснувшись моих плеч, погладил по руке и сказал горько:
— Да… Всякое бывает.
Он знал, следовательно, о полном разрыве Рэмира с семьей. Что-то предполагали и другие работники института, так как за месяц или полтора до отъезда Рэмира ко мне домой приходил его заместитель, Юрий Евгеньевич Серов, расспрашивал, что это вдруг происходит.
Знал и преподаватель Симонов, бросив однажды фразу:
— Я прошел войну, видел жестокость, но то, что делает Заверткин, в моем сознании не укладывается.
Глава 2. Мы одни
После вокзала была страшная опустошенность. Возвратившись поздним вечером, я продрогла на морозе, взобралась на большую кровать, усадила на нее детей, показавшихся мне такими беззащитными и маленькими, и стала им вслух читать «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова.
А позже, уже засыпая, подумала: «Лучше конец с ужасом, чем ужас без конца». Я измучилась до предела. Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, что муж давно ищет повода, чтобы уйти из семьи. Боль в груди вцепилась как клещами: шесть последних месяцев были похожи на истязание. И это после того сразу, как я возвратилась с лечения. Обидно было до слез: вот он, придя домой, ничего не ест, ночью стирает тайком свое белье, не разговаривает, не объясняет. Так можно было бы и сойти с ума. Но тоненькая ниточка надежды оставалась: ведь было же у нас когда-то так хорошо! Как мы пели! А еще раньше в институте как завидовали нашей дружбе! И какие чудесные у нас дети! Не дети — самородки.
А вдруг Рэмир позвонит, и мы уедем туда, где будем жить так, как умеем сами, без нравоучений и упреков Елены Петровны, и все наладится.
Люда эту зиму часто болела, пропускала занятия в школе, но под ее подушкой всегда был блокнот и карандаш, чтоб при звонке из Москвы сразу успеть записать название того города, в который мы поедем.
И вскоре ночью звонок раздался:
— Тамара, на хороший конец не рассчитывай. Семью я брать не буду: у меня другая семья. К тебе человеческая просьба: будь добра, дай развод.
И все. И короткие звонки.
Когда я услышала это известие, мне показалось, что в мою грудь забили деревянный кол, я задыхаюсь и умираю.
А рядом стояла босая, в ночной сорочке с блокнотом в руках Люда. Она словно придала мне силы, чтобы устоять. Но про себя я твердила:
— Как же я все ей скажу? Но сказать пришлось:
— Отец оставил нас.
— Я знаю, — ответила Люда, все понимая.
И я видела, как дух Люды, делавший ее тем, кем она была, медленно угасал. На моих глазах из миловидной пятиклассницы она превратилась во взрослую женщину со страдающим лицом. Я не знала, как ей помочь, просто обняла ее, прижала к себе. Я старалась утешить ее, а она меня. Мы были похожи на двух раненых, умирающих зверьков.
Прошли годы. И если бы меня спросили сейчас, как бы я начала жизнь заново, я ответила бы, что все бы повторила.
Детский бронходенит затягивался, реакция Пирке была положительной, все до единого лечащие врачи убеждали, что ребенок перерастет. Но необходимо одно условие: избегать контакта с больными туберкулезом. У меня не было выбора, я спасала детей.
Шли месяцы тяжелые, безденежные. От Рэмира вестей не было. Райком отказался снять его с партийного учета и выдать на руки карточку и открепительный талон, чтобы потом узнать, где же он от семьи скрывается. В ту его версию они не верили.
Раздражали телефонные звонки любопытных:
— Неужели это правда? Вот негодяй!
Это я могла позволить в своей душе ругать его, как угодно, чтобы он ни позволил. Но меня коробило, если чернили его посторонние.
И мы сняли телефон. Посмотрев вдруг на себя в зеркало, я удивилась: стала седой. Седина поднялась ровным ореолом. Но и это меня не очень огорчило, а вот боль в груди от многих страданий — боль периодически нестерпимую — я приобрела навсегда.
В институте, где работал Рэмир, появился новый директор. Сослуживцы, видимо, рассказали этому старому строителю мою печальную эпопею, и он решил помочь голодающей семье, нашел мне работу в стройтресте инженером группы проекта производства работ. Игорька пришлось отправить в Турки, за ним приехала мама Катя, так как дома его оставлять было не с кем. Как только закончился учебный год, туда я отвезла и Люду, с головой уйдя в новую работу.
Однажды мне позвонили из райкома: «Теперь мы, наконец, узнали и можем сообщить, где работает Заверткин Р.А.: открепительный талон запросили из Ростова-на-Дону». Теперь я стала знать, где он живет. К концу подходило лето, но материальной помощи детям от отца не поступало.
Глава 3. Суд
Видимо, группу проекта производства работ в тресте организовали недавно, все сослуживцы были совсем молодыми, и меня в мои тридцать пять лет стали называть по имени-отчеству. Руководителем группы был назначен Понькин, бывший преподаватель Челябинского политехнического института. То ли он был умен от природы, то ли ему помогла профессия преподавателя, но объяснял он нам наши проектные задачи безупречно. Насидевшись дома, да еще без гроша, пережив тяжелейшие стрессы, работала я теперь взахлеб.
В конце лета мне позвонили из народного суда. Сообщили, что Заверткин Р.А. подал на развод, и суд состоится завтра утром. А ведь я к тому времени так до конца и не осознала наш разрыв, в уголке сознания казалось, что мой Рэмир в очередной затянувшейся командировке.
И я растерялась. Близких подруг в тресте, чтоб поделиться, у меня еще не было, да все уже расходились по домам, шел шестой час вечера. И я побежала со своим горем к Юле Жабиной, прежней сослуживице по старому тресту.
— Да зачем тебе развод? Сойдетесь вы. Я приду завтра в суд, и если позволят, выступлю.
Но что скажет Юля? Мою невиновность может подтвердить только врач. Я не делала ничего плохого, а только соблюдала режим. И врач М.Т. Тан обещала быть свидетелем.
Уже совсем вечерело, и у подъезда дома меня встретила соседка Нина Самойлова:
— Ты что это чернее тучи?
Я сказала о суде. А вскоре они пришли ко мне домой с соседкой Панферовой.
— Но ты ведь так болела! Да и сейчас… Нашел подходящий момент, — сетовала Нина.
И они договорились с Панферовой по пути на работу заглянуть в суд. А наутро они поехали сразу со мной, и я была им благодарна: мне было страшно; вдруг, думаю, окажусь там в одиночестве, растеряюсь. Однако нас дожидалась Ю. Жабина и врач. С Рэмиром разговаривали его сослуживцы Кармановский и Симонов, рядом стоял работник райкома Николаев, которого Рэмир прежде хорошо знал.