Мужики, понимая, что это уходит их несостоявшаяся бормотуха, соки угрюмо ненавидели. «Дристотень пришла!» — говорил Саня Трамвайщик, когда грузчиков звали на бакалейную эстакаду, куда обычно подъезжала машина с соками.
Покупатели трёхлитровые баллоны с соком разбирали неохотно, разве что перед праздниками, поэтому было приказано, чтобы в каждом сколько-нибудь значительном продуктовом магазине была организована продажа соков в розлив. Появилась такая торговая точка и у нас. Её организовали возле выхода из касс. Поставили стеллаж для банок, а перед ним — прилавок с мраморной доской. Провели воду для стаканомойки. Воздвигли штатив с тремя цилиндрами. На самом деле это были не цилиндры, а стеклянные конусы с краниками внизу, этакие трёхлитровые морковки. Но, как я недавно выяснил, во всех документах эта штука называлась «цилиндр-дозатор». Кроме того, оказалось, что санитарные нормы предписывают, чтобы в местах торговли томатным соком были выставлены соль и перец. Разумеется, никакого перца у нас не выставлялось, чёрный перец к середине восьмидесятых стал дефицитом, и в продаже его не было. На прилавке стоял только стакан с мокрой солью, и второй, где бултыхалась пара чайных ложечек.
Работать торговая точка начинала в десять часов, а заканчивала, когда весь взятый на реализацию сок бывал распродан. Продавщица, которую мы промеж себя называли «сочной женщиной», отбирала по два-три ящика виноградного, яблочного и томатного соков, и по одной-две банки всего остального. Самые популярные соки наливались из цилиндров, остальные, вопреки правилам и нормам, прямо из банки. Контролёр, надзирающий за кассами, отмечал, сколько и каких банок вывезено на торговую точку. С этой минуты банки считались взятыми на реализацию, и отвечала за них только сочная женщина. Получалось, что как бы пришла в магазин рядовая покупательница, приобрела тридцать трёхлитровых банок сока и принялась на свой страх и риск торговать им возле выхода из универсама.
Когда весь сок был распродан, сочная женщина мыла пустые банки на стаканомойке, прибирала рабочее место, а затем появлялась на эстакаде.
— Мальчики, помогите, пожалуйста!
Кто-нибудь из «мальчиков» вставал, прикатывал со двора картофельный контейнер поновее, подъезжал к соковому прилавку, где пустые банки перекладывались в контейнер. Тридцать банок как раз укладывались в один контейнер. Затем надо было выехать из магазина, спуститься по пандусу и отправиться в путешествие в соседний двор, где вместо детской площадки был выстроен пункт приёма молочных бутылок. Там же, кроме бутылок принимались и банки. В пункте всегда толпился народ, но работники магазина обслуживались без очереди, и никто не роптал, люди понимали, что дело важное, а надолго их не задержат: сдать тридцать банок занимает пару минут. Денег отсчитывать в этом случае было не нужно, приёмщица делала отметку на накладной, сколько банок принято, и я даже не знаю, когда производился окончательный расчёт.
За такую поездку, строго говоря, не входившую в наши обязанности, сочная женщина платила грузчику пятьдесят копеек. Дополнительный заработок выдавался непременно одной монеткой, что я считаю это доброй традицией.
Поначалу сочную женщину обслуживал тот, кто оказывался ближе, но постепенно эта завидная обязанность легла на меня. Наступила зима, пандус обледенел, да и по дворам стало трудно проехать среди наледей, а мои товарищи по бригаде к вечеру бывали уже изрядно выпившими, и никто не хотел рисковать.
Но потом сочная женщина уволилась; нашла работу ближе к дому или просто более выгодную. Пару смен соковая точка простаивала, потом на это место взяли другую продавщицу, у которой стервозность была не написана, а словно вырублена на физиономии. И вместо привычного «Мальчики!» незадолго до конца смены раздалось: «Грузчика!» — словно кто-то обязан грузчика предоставить.
Доброе слово и кошке приятно, но когда работаешь на низовой должности, на вежливость особо рассчитывать не приходится. Я встал, пригнал контейнер, вывез и сдал банки. Но когда я подошёл к продавщице и отдал накладную, то привычного полтинника не получил. Я скромно напомнил о себе, но услышал в ответ:
— Ишь, губу раскатал! Иди-иди!
Честно говоря, было обидно. Пятьдесят копеек сумма даже по тем временам никакая, но обижало хамски-барственное отношение. На следующий день я не поленился забежать в магазин и предупредить сменщиков, что за дурында явилась на место нашей сочной женщины. Предупреждение пропало втуне, потому что на следующий день с утра прибежал человек из сменной бригады с рассказом, что стерва из сокового платить отказывается. И мы договорились, как нам действовать впредь.
— Грузчика! — раздалось часа за два до закрытия магазина, но никто из мужиков не тронулся с места.
Продавщица (сочной женщиной её назвать язык не поворачивается) кинулась к Мармеладовне, но та содействовать решительно отказалась.
— Сами договаривайтесь. Приёмный пункт к универсаму не относится, грузчики его не обслуживают. Или сами везите свои банки.
— Как же я повезу? Там не проехать!
— А как я проезжал? — спросил я. — Аккуратненько надо.
Дура вновь разоралась, а потом, делать нечего, сдалась.
— У, рвачи окаянные! Ладно, заплачу вам, подавитесь моими копейками!
— Деньги вперёд, — потребовал я. — И за прошлую смену тоже. Так что, с вас рубль.
Со стонами и проклятьями рубль был выдан. Справедливость восторжествовала.
Я, вообще-то, тугодум. Каждое событие своей жизни, каждую ситуацию долго и мучительно пережёвываю прежде, чем дать оценку произошедшему. Прежде всего, я понял, что упустил удобный случай поднять расценки на вывоз пустых банок. А потом задумался о другом. Пятьдесят копеек — плата чисто символическая. Конечно, я бился не за дополнительную монетку с профилем Ильича, а за справедливость, но самый факт, что справедливость съёжилась до размера полтинника, настораживал. Прежде подобной мелочности я за собой не замечал. Передо мной замаячил призрак профдеформации. Это был первый звоночек, возвещавший, что рано или поздно с несуетной должностью грузчика придётся расставаться.
ШКОЛА КОММУНИЗМА
Из бухгалтерии раз в месяц приносят квиточки на зарплату. Обычно смотришь, сколько там тебе причитается, и суёшь бумажку в карман. Но в тот раз я, от нечего делать, принялся читать и заметил некую несообразность. Оказалось, что в августе месяце я отработал нечётное количество часов. Но этого никак не могло быть! Мы работаем с семи часов утра до девяти вечера без обеденного перерыва (случалось бригаду срывали из столовой, если приходила неурочная машина). А это четырнадцать часов. Никаких коротких дней у нас не было, все смены отработаны полностью, а часов стоит нечётное число.
Подошёл к Нилке, — она отмахнулась. Вечером спросил у Мармеладовны — тоже не знает.
На следующий день, выбрав свободное время, поднялся в бухгалтерию и там узнал, что, собственно происходит. Расчётчица объяснила, что согласно «Трудовому кодексу», рабочая неделя в Советском Союзе составляет сорок один час, и именно столько нам и ставится.
— Но мы-то работаем по четырнадцать часов через день, воскресенья — выходные, так что получается сорок два часа! — возразил я.
— Если мы будем ставить сорок два часа, — пояснила бухгалтерша, — то один час придётся оплачивать сверхурочно.
— Я согласен, — с готовностью поддержал я добрую женщину. — Оплачивайте сверхурочно.
— Сверхурочные на регулярной основе запрещены.
— А ставить в табель меньше практически отработанного можно?
— Я не табельщица. Сколько мне дают, столько я и считаю.
Так я ничего и не добился. На следующую смену, вооружившись «Трудовым кодексом», я отправился на приём к директору. Фёдоров внимательно меня выслушал и напомнил:
— А обеденный перерыв?
Пришлось показывать соответствующие статьи. Обеденный перерыв у грузчиков не фиксирован, работа на этот период не прекращается, и, значит, время обеда из общей продолжительности рабочего дня не вычитается.
Тогда Фёдоров представил другой довод: