С некоторым чувством злорадства я демонстративно отвесил Ирине Александровне поклон. Не узнать меня стало невозможно. В ответ последовал судорожный кивок. Впервые я воочию наблюдал, как рушатся представления о жизни. Психологи называют этот процесс когнитивным диссонансом.
В самолёте места Ирины Александровны и её спутника были на два ряда впереди меня. То и дело, то он, то она оглядывались, проверяя, не снится ли им этакое чудо.
В Бургасе мы практически одновременно прошли таможню и вышли в зал, где толпились встречающие.
Наверное, каждому, кто впервые попал за границу взрослым, знакомо чувство беспомощности, которое охватывает человека, не знающего языка, когда он ступает на землю чужой державы. Беспомощность эта сквозила в каждом движении коммерческого директора. Наверное, я представлял бы ещё более жалкое зрелище, но меня-то встречали болгарские друзья! Меня хлопали по плечу, спрашивали, хорошо ли я долетел. Потом меня усадили в машину, и я уехал, провожаемый непонимающим взглядом моего бывшего начальства.
И это уже действительно конец.
***
Этими двумя главками "Мои универсамы" будут заканчиваться. На самом деле, это не конец, мне осталось написать ещё несколько глав: "Ростовский разруб", «Подвальщик», "Табачный киоск", "Кухонный мужик", «Легкотрудник»… Возможно, вспомнится ещё что-то, требующее отдельных глав. Но начало и конец имеются, значит, можно получить представление о произведении в целом. Месяц «Универсамы» на ваших глазах появлялись на свет, ваши комментарии не раз помогали мне, напоминая, о чём я не удосужился написать. Спасибо вам.
ПОДВАЛЬЩИК
Из торгового зала в служебные помещения вели два входа: на гастрономию и бакалею. Между собой отделы соединялись длинным коридором. По одну сторону коридора располагались двери холодильных камер. Каждая камера представляла собой квадратную комнату площадью около двадцати метров. Всего их было пять или шесть, точно не помню. Напротив холодильников вольно раскинулись фасовки гастрономического отдела, а также его филиалы: мясной и рыбный. Вся бакалея, за исключением закутка, где торговали тортами и пирожными, ютилась в боковом крыле. В противоположном крыле располагался овощной отдел, принадлежавший гастроному. С двух концов коридор упирался в эстакады. Бакалейная эстакада обычно была заперта и загромождена ящиками с солью, коробками макарон и прочим дешёвым товаром, который не требовал особой охраны.
Эстакада гастрономическая, напротив, была весьма оживлённым местом. Там в стеклянной будке сидела эстакадница, надзиравшая за разгрузкой машин и строго следившая, чтобы ничто не вытаскивалось во двор.
Там же находилась лестница, ведущая на второй этаж. Второй этаж чётко делился на чистую и чёрную половины. На чистой половине располагались кабинеты директора и его зама по коммерческой работе, главная касса, бухгалтерия и комнатушка кадровички. На половине чёрной была грузчицкая раздевалка, душ, которым никто и никогда не пользовался, и кладовые, где хранилась рабочая одежда, новые швабры, тряпки для уборщиц и прочие, потребные в работе вещи.
На противоположной стороне универсама, над бакалейным отделом тянулись обширнейшие раздевалки для фасовщиц, укладчиц, кассиров, уборщиц и прочих представительниц прекрасного пола, которых было в коллективе абсолютное большинство.
Уборщиц магазину полагалось две, обычно это были женщины пенсионного возраста, мывшие пол за какие-то смешные деньги, которые, тем не менее, служили подспорьем к советским пенсиям, о коих с такой ностальгией вспоминают люди, этих пенсий не получавшие. Работать пенсионеркам дозволялось не более двух месяцев в году, поэтому уборщицы сменялись с калейдоскопической скоростью.
Однажды милиция прислала нам на перевоспитание девятнадцатилетнюю тунеядку. Девица была откровенной шлюхой. Обычно таких милиция не трогала, но эта слишком часто попадала в вытрезвитель, и властям надоело возиться с ней. На юную проститутку было заведено дело по той же статье, что и на поэта Бродского. Полагалось, прежде чем отдать тунеядца под суд, сперва дать ему направление на работу. Не берусь судить, было ли выдано такое направление Бродскому, а нашу проститутку направили уборщицей в универсам. Отработала она ровно неделю, после чего исчезла, даже не забрав новенькую трудовую книжку. Но эту неделю её усиленно заставляли драить полы. Не могу забыть, с каким брезгливо-беспомощным видом, держа тряпку кончиками пальцев, она замывала с пола блевотину после того, как кого-то из перебравших грузчиков стошнило в коридоре. При этом она, ни к кому в особенности не обращаясь, материлась визгливым, плачущим голоском.
Толик Рецидивист, принятый на место уволенного Витька (сменял магазин шило на мыло), долго наблюдал за мучениями новоявленной уборщицы, а затем не выдержал:
— Перчатки резиновые надень, дура!
Однако продолжим описание служебных помещений.
Ровно посредине центрального коридора торчало сооружение, напоминавшее люк мусоропровода, увеличенный в четыре раза. Вёл люк в мрачные владения Бори Подвальщика. В этот люк сваливали весь бумажный мусор, которого в универсаме образовывалось изрядное количество.
Разумеется, в подвал можно было попасть не только через люк, и кроме макулатуры там было много чего ещё. Лестница, ведущая на второй этаж, также опускалась и в подвал. Всё правое крыло подвала занимали винные кладовые, отгороженные толстыми решётками и запертые на пудовые замки. В винный отдел из подвала вёл грузовой лифт, в который влезало четыре ящика. А выпивалось всякой дряни куда как больше, так что ежедневное затаривание винного отдела составляло весьма значительную часть нашей работы.
Забавно, что точно такой же грузовой лифт имелся в Публичной библиотеке, в её справочном отделе. Свои выходные я частенько проводил в Публичке и, бывало, вздрагивал, когда из лифта, вместо ожидаемых ящиков с ромом «Гавана Клаб», библиотекарь вытаскивал стопки книг.
Под бакалейным отделом были мастерские, там сосуществовали дежурный электрик и холодильщик. А вся середина, центральная часть подвала принадлежали Боре.
Худой и чернявый, Боря Подвальщик напоминал крысу, которых в его владениях водилось множество. Занимался Боря сортировкой коробок и сбором макулатуры. Всё, что было в магазине бумажного, отправлялось в люк, а там уже Боря принимался разбирать свалившееся богатство. Клетки от яиц собирались в стопки по пятьдесят штук и перевязывались бечёвкой. Коробки из-под яиц расшивались и тоже складывались стопками. Это была возвратная тара, машины, пришедшие с птицефабрики, непременно забирали какое-то количество клеток и яичных коробок. Возврату подлежали и огромные коробки из-под развесных макарон, а может быть, и ещё что-то… не помню. Но основная масса сброшенного в подвал, шла в макулатуру. Бумагу и картон Борик упихивал в пресс, так что получались бумажные кубы с ребром около семидесяти сантиметров. Время от времени управление вторичных ресурсов присылало за ними грузовик, и тогда грузчики, цепочкой, словно муравьи, сновали с бумажными кубиками на спине из подвала на эстакаду.
Казалось бы, на этом рассказ должен закончиться, но почему-то Боря Подвальщик, самое жалкое существо на весь магазин, проникся ко мне лютой классовой ненавистью.
Работал подвальщик каждый день, в одну смену, и вскоре после обеда уходил домой. Впрочем, случалось такое нечасто, обычно Борик сидел во дворе, выжидая, не перепадёт ли ему халявный глоток бормотухи. В разговоры грузчиков вмешивался редко и обычно говорил какие-нибудь гадости. И вот, всё чаще эти гадости стали касаться меня. Поначалу Боря лишь бурчал неразборчиво, затем каждая моя реплика стала сопровождаться Бориным комментарием, чаще бессмысленным, но всегда матерного свойства. Я уже говорил, чернорабочие, как правило, не матерятся, звуки, ими издаваемые, не несут оскорбительного подтекста. Но Боря именно матерился, скучно и неумело.