Как раз в то время, когда Розенблюм был женихом, кузнец у неё был единственным советчиком; и ему она излила всё своё сердце.
У неё была странная слабость к евреям. Она любила расспрашивать простых евреев о всех еврейских правилах и обычаях, об их образе жизни, о самых интимных вещах, желая всё это знать и понимать. И зная евреев, по большей части критиковала еврейских женщин, считая их большими шлимазлницами, плохими хозяйками, распустёхами, и т.п. В особенности, они ленивы. Из-за её острого языка получилось так, что все её ближайшие соседи-евреи день и ночь усердно работали.
Помещица всё время думала о молодой парочке, что её лишало покоя, и как-то утром за завтраком, когда невеста ещё была в спальне, вдруг обратилась к Розенблюму:
«Знаешь, что я подумала? Ты держишь в банке двадцать тысяч под низким процентом, а мог бы их дать сейчас тестю А.Г., чтобы он их передал в надёжные руки под больший процент. Он мог бы взять семь-восемь процентов. Жалко же – ты запросто можешь иметь тысячу рублей в год».
Расчёт у неё был простой: сватовство ведь расстроится – она его не допустит. Двадцать тысяч рублей очевидно пропали. Это сильно повлияет на Розенблюма, и впредь он поостережётся думать о сватовстве. Двадцать тысяч рублей – это сумма, и Розенблюм десять раз подумает, прежде, чем искать невесту. Денег помещице было не жаль: всё равно это уже были не её деньги. Ради её планов Розенблюм мог и пострадать.
Влюблённому и сбитому с толку Розенблюму предложение понравилось, и он его сразу выполнил.
Тут Любовичева стала сильно льнуть к невесте, выражать ей свою большую любовь и преданность, как любящая мать к единственной дочери и специально баловать, убеждая её, что она может спать хоть пятнадцать часов в сутки, в то время, как Розенблюм спал не больше четырёх-пяти часов, и т.п.
Она ей внушала, что в молодом возрасте очень полезно много спать. Невеста, которой теперь было нечего делать и которая, кстати, и дома спала по добрых десять часов, действительно очень разленилась, не заставила себя просить и – спала.
Помещица дала ей трёх служанок и велела им вокруг неё танцевать – одна чтобы заботилась о её еде и питье, другая была бы при гардеробе – одевать её и раздевать, чтобы молодой панне не пришлось шевелить пальцем, - а третья, чтобы была при прочем, что потребуется. Всем троим было строго-настрого приказано, чтоб юной панне не пришлось, Боже сохрани, поднять с земли соломинку.
Утром ей приносили в постель завтрак и чай, а в десять в спальню к ней приходила помещица, усаживалась с ней рядом, гладила её и гладила, говорила и говорила, проводя с ней таким образом время в беседах – долгих, сладких и фальшивых, удерживая её в постели до двенадцати часов.
Розенблюм с девяти до десяти завтракал, и тут помещица мимоходом, между прочим, передавала ему привет от невесты, всё ещё лежавшей в постели. И что тут такого? Куда ей торопиться? Вот она и лежит. Часов в двенадцать он шёл обычно к невесте; та обычно, действительно, лежала в постели.
А если он замечал помещице:
«Как это человек может лежать полдня в постели?» - Она на это сладким голосом отвечала:
«Ребёнок ещё... Ничего...»
В три часа Роземблюм приходил обедать, но и тогда возле него не было невесты, чтобы с ней вместе есть – невеста сперва одевалась и мылась часа два. Сразу после того Любовичева давала ей чего-нибудь сладкого, чтобы не было аппетита обедать, и устало заявляла:
«Я бы прилегла у тебя в спальне. Полежи со мной, поговорим немного. Так приятно поговорить...»
А ближе к трём часам помещица шла проверить, пришёл ли уже Розенблюм обедать, оставив слабую, наивную девушку в спальне. На его вопрос:
«Где невеста?» - следовал тихий, мягкий ответ:
«Она ещё лежит на диване». Розенблюм начал ненавидеть девушку, на- столько склонную к лени. Его щёки краснели от гнева.
«Ну, и что? – мягко и сладко вступалась помещица, - юное дитя... неважно...»
Розенблюм, так любивший работать, действовать, никак не мог с этим согласиться, и постепенно изменил своё отношение к невесте. Стал от неё отдаляться, ещё сильнее отдавшись работе.
Милая, наивная невеста заметила перемену и жаловалась на неё помещице. Помещица же говорила, что Розенблюм – человек труда и вообще – далёк от любви и семейного счастья.
"Для него, - говорила, надув губы помещица, - есть только работа, работа и работа... Он сам вывозит из конюшни навоз; он также страшно скуп; если ты видишь в нём какую-то щедрость, то это всё моя забота; я не даю ему скупиться, что ему милее всего на свете.