Новое царствование открывалось при тяжелых обстоятельствах. Симпатичный образ молодого Государя давал всем надежды на более либеральное течение в правительственных сферах. Еще ничего не было предпринято, но говорилось уже свободнее, указывали на все прорехи, на невозможный архаизм наших учреждений, и прежде всего, на необходимость отмены крепостного права. «Колокол» Герцена начинал проникать всюду и волновать умы. Между тем Севастополь продолжал бороться на жизнь или на смерть. Почти одновременно с общим трауром нас постигло новое семейное горе. В начале марта дядя князь Давид Федорович Голицын уехал в свое саратовское имение Зубриловку. После холодной снежной зимы оттепель сразу наступила и превратила дороги в сплошную непролазную грязь, а тронувшиеся реки в бурные потоки или даже озера. Сопровождал дядю камердинер его Михаил Кирсанов. Доехав с невыразимыми усилиями до речки Прони Рязанской губернии, путешественники с недоумением увидели, что речка эта широко разлилась, снеся все мосты, и что устроена тут была лодочная переправа. Дул сильный ветер, и смеркалось. Лодочник не советовал пускаться в путь при такой непогоде. Пока они советовались, подоспел другой экипаж, в котором сидели муж, жена и ребенок с кормилицей и лакеем на козлах. На пустом берегу не было пристанища — путешественники решили не останавливаться и приказали лодочнику приготовляться. Все сели в лодку. Что случилось потом, мы точно никогда не могли узнать. На противоположном берегу сквозь сгустившиеся сумерки заметили, что лодка опрокинулась. Крестьяне спустили свою лодку и стали грести по направлению к месту катастрофы. Долго искали они тщетно, наконец нашли окоченевшего от холода человека. Он был в обмороке, его привели в избу и положили на печь. Когда через некоторое время он пришел в себя, то первые слова его были: «А где другие?» И на вопрос: «Разве еще есть?» — он ответил: «Их было много». Несмотря на темную, наступившую уже ночь, отправились на новые поиски, но безуспешно. Утром опять вышли на реку, и вот у холмика, выступавшего посреди разлива, нашли наконец тела погибших, волна их привела всех вместе к их общей могиле. Это случилось 18 марта 1855 года. Понятно горе всей нашей семьи, особенно бедной бабушки, которая теряла второго сына в неожиданной катастрофе. Сообщения были медленны тогда; мы узнали о совершившемся только спустя несколько дней. Мои дяди выехали на место происшествия, чтобы принять необходимые меры и собрать те скудные подробности, которые можно было получить от местных жителей. При покойном был найден портрет его жены, писанный масляными красками ею самою, с которым он никогда не расставался, но портфель с крупной суммой денег исчез — между тем, по свидетельству главного управляющего, он вез с собой 60 000 рублей. Вместе с сим, разговаривая с представителем полиции, князь Борис Федорович вдруг увидел на руке своего собеседника кольцо, принадлежавшее его покойному брату. На замечание его о сем, тот смутился, тотчас же снял кольцо с пальца и, передавая его, объяснил, что он нарочно надел его, чтобы не потерять и возвратить по принадлежности. Чтобы утешить бедную бабушку в ее тяжелом горе, мамá решила провести лето с ней, и так как придворные ее обязанности притягивали ее к Каменному острову, то взята была поблизости дача в Лесном. Мой отец ездил по имениям. Брат Борис был в первый раз в лагерном сборе с полком, и Федя[285] был частью в пансионе, частью с ним.
Не могу сказать, что это пребывание имело для меня много прелести. Дача была посредственная. Красот природы в Лесном мало, жизнь была однообразная и для нас, девочек, одинокая. Но для меня внешняя форма ее имела второстепенное значение. Моя жизненность была так велика, что она создавала свою область фантазии и мечты помимо всего окружающего. С этого времени, как мне кажется, начинается то раздвоение жизни, которое было моим уделом в течение долгих лет до той поры, пока, достигши наконец пристани, я могла собрать аккорд из бывших так часто болезненных диссонансов. Вот что я писала по этому поводу в моем дневнике: «25 Juin 1855. Quelles délices je trouve à rêver toute éveillée! On se laisse emporter par 1’imagination dans les champs brillants de l’avenir, du passé, on se crée mille images riantes ou tristes selon la disposition du moment. On se figure des situations, des mots, des gestes, des sourires, des expressions, des contenances, l’illusion est si parfaite qu’on en rit ou on en pleure selon les sujets et on aime à у rester tant il у a de charmes dans les vagues tableaux qu’on se représente dont on fait partie, et quand ils s’envolent, l’imagination en crée d’autres aussi brillants aussi illusoires. D’autres ont-ils senti comme moi ce charme mystérieux? Voilà une question, que je me pose souvent et que je ne saurais résoudre, je crois que oui, car je ne suis ni plus folle, ni plus poète que d’autres. Avec l’âge je suis bien sûre que mes chimères s’envoleront quand des intérêts sérieux viendront occuper mon esprit. — Pourquoi ne pas en jouir avec délices maintenant qu’elles me restent encore. J’ai lu autrefois un conte de Lélio intitulé „La reine Mab“[286]. C’est cette reine qui apparaît toutes les nuits à une pensionnaire nommée Lina et qui la mène au milieu de toutes les splendeurs, que peut enfanter la plus riche imagination. Ma fée à moi: c’est l’illusion revêtue des couleurs de la vérité et c’est elle qui me présente des images réelles et charmantes»[287]. Я мечтала о войне, я желала быть Jeanne d’Arc, чтобы спасти мою родину, или я представляла себе упоение властью над сердцами людей посредством музыки, поэзии, вдохновенного слова. Я читала запоем стихи Victor Hugo, чувствовала сама потребность стихотворствовать. Между массой забытых мною вспоминаю одно из моих сочинений, передающее довольно верно мое настроение. Вот оно.
286
Речь идет о сказке «Королева Маб» («La Reine Mab»), опубликованной младшей сестрой О. де Бальзака Лорой Сюрвиль под псевдонимом Лелио в 1843 г. в парижском детском журнале «Journal des enfants».
287
«25 июня 1855. Какое блаженство грезить наяву! Когда позволяешь воображению уноситься в блистающие области будущего, прошедшего, когда создаются тысячи веселых или грустных образов, смотря по минутному настроению. Представляешь себе ситуации, слова, жесты, улыбки, выражения, манеры; иллюзия эта настолько реальна, что смеешься или плачешь в зависимости от них, и нравится так оставаться, ведь так завораживающе очарование этих смутных картин, которые представляются воображению, в которых принимаешь участие, и когда они исчезают, воображение создает другие, столь же великолепные, столь же иллюзорные. Чувствовали ли, как я, другие люди это таинственное волшебство? Вот вопрос, который я часто задаю себе и на который не могу ответить, думаю, что да, потому что я не более сумасшедшая и не более поэт, чем другие. С возрастом я совершенно убедилась, что мои химеры исчезнут, когда мой ум займут серьезные интересы. Отчего же не насладиться ими теперь, когда они еще со мной. Я когда-то прочла сказку Лелио, озаглавленную „Королева Маб“. Эта королева являлась каждую ночь одной пансионерке по имени Лина и вела ее во дворец, полный таких сокровищ, какие только может представить самое богатое воображение. Моя фея — это иллюзия, облекшаяся в краски действительности, и именно она представляет мне реальные и прелестные образы» (